Записки блокадного человека

В соседней комнате Р. Донжуанство как талант и главный интерес всей жизни. У настоящего «высокого» Дон Жуана – всегда какой-нибудь идеал, который оправдывает его поведение своей недостижимостью. У Р. заведомо (хотя бессознательно) недостижимый для нее идеал семейственного благолепия. Гуманитарные интересы, способности, иллюзии, созданные легкостями институтского успеха. Отсюда – уверенность в своем научном призвании, внутренне нужная как признак мужественного начала, которое она в себе постулирует, но которого нет на самом деле. Донжуанство всю жизнь служило оправдательным понятием для интеллектуальной праздности и бесплодности. Это для прошлого, для настоящего – дистрофия.

Подумай, теперъ-то (когда, по ее мнению, возраст, состояние здоровья и психическое состояние исключают уже донжуанство) можно было бы работать, и вместо того паутина в мозгу…

Как, собственно, работать?

Как угодно. Книги писать…

Как работать – Р. не задумывается. Это наивность человека, который дожил до пятидесяти лет, ничего не писав, кроме ученических работ, и думает, что можно вдруг начать писать книги (научные). Аберрация происходит от того, что Р. всегда казалось, что она продолжает оставаться потенциальным ученым, как это было задумано. И только временные обстоятельства (романы, болезни, служба) каждый раз мешают. Теперь новое превосходное оправдательное понятие – дистрофия. Человек готов признать себя несостоявшимся в этой области, но не несостоятельным. Большая жизненная цепкость.

Приятны служебные успехи. Хотя как человек интеллигентски-вольнодумной и формалистской закваски принуждена говорить об этом с иронией и небрежностью. Не к тому была предназначена. Но с мотивировкой смешного случая рассказывает, как библиотечная девушка, откомандированная в райсовет, ходит там и говорит: когда вы дадите комнату моей начальнице. Всем там ужасно надоела. Фраза с начальницей повторяется два раза.

То же оправдательное понятие пригодилось и для безответственности. Это как с научной работой. Было задумано, что она должна поддерживать любимых (атрибут мужественности). Но на практике, по полному неумению Р. зарабатывать, по врожденному аристократизму, умеющему соединять нищету с избалованностью, получалось наоборот. И это тоже рассматривалось как временное и случайное обстоятельство.

А тут вот осиротел ребенок, служивший некогда предметом отчаянной борьбы и раздора. По естественному человеческому движению тут и надо было взять на себя неслагаемую ответственность. Р. даже не интересуется тем, где ребенок и что. Не интересуется, потому что проявление интереса грозило окончиться необходимостью принять ответственность. Оправдание – есть.

Для меня – это двухлетнее существо. Для нее я – ничего. И все-таки это мой долг перед памятью. Но что я могла тогда. Сама умирала. Бесполезно было спрашивать. А теперь поздно к ним обращаться. Но ты все-таки узнай, как и что, пожалуйста.

В страшный год обнаружилась чрезвычайная воля к жизни. Р. оказалась из тех, кто работал над сохранением себя с интересом и методически.

На этом разошлись с Н. Оказалось, что это не семья, и потому можно было уделять, но не обязательно делить. Оставались при своих карточках. А на этом пути для отношений не было спасения. Это неуклонно вело к обвинениям тяжким и грязным, высказанным или невысказанным – все равно. У Р. сказались целой жизнью выработанные привычки избалованности и эгоизма. А главное, привычка к материальной неответственности за любимого человека. Впрочем, на продовольственное основание разрыва были надстроены еще приличные психологические противоречия, довоенные счеты ревности и т. п., которые помогали сохранить свою карточку для себя.

Н. вынесла из всего этого граничащее с ненавистью раздражение. Отдельные фразы, направленные во врага.

Что Тат.? – Ничего. Не знаю, когда вы ее застанете. Она, кажется, очень занята своим рационом. («Кажется» – это значит – мы разошлись, не знаю подробностей ее жизни.)

Никто из нашей семьи так уж особенно не цеплялся за жизнь… (кивок на врага).

Воспоминания о первых тревогах. Смешные рассказы о том, как они все себя легкомысленно вели. Покойный муж, с которым разошлась ради Р., «кричал: „Тревога! Тревога!“ Однако садился в кухне обязательно под полкой, на которой стояла ступка с пестиком, и пил чай» и т. д. Только М. И. и Тат. При первом звуке были уже внизу, Ри. неслась по лестнице с палочкой.

Р. сказала бы об этом, что это было разумное отношение к делу, без всякой паники. Р. говорит: «Она презирает меня за то, что я „считаю талончики“. Я ей говорю „ты, может быть, можешь их не считать, когда у вас у всех усиленное питание“». Р. в свою очередь презирает Н. за то, что та не сумела себя как следует сохранить. В результате – что и требовалось – они испытывают друг перед другом свое превосходство. Одна как широкая натура над мелочной; другая как сильная духом (сопротивляемость) над слабой (слабость возбуждает нежность, только когда она связана с покровительством и сама ищет опоры).