Записки блокадного человека

На фронте вы не боялись? – Нисколько. Это не хвастовство. Мы, когда сели с нашими венками в машину, чтобы ехать на могилы, на самый передний край, полковник спросил – не боитесь? Мы спрашивали – А что? – Он говорит – навстречу смерти едем. Видите, пока мы обедали, какую тут гады проковыряли воронку. – А я была уверена, что ничего не случится. У меня ведь страшно развиты эти инстинкты. Помните, когда трамвай подходил, вы удивились, какое зрение. У меня и слух совершенно патологический. Я ведь троглодит. И развито это чувство опасности. Я уверена, что безошибочно знаю, когда что-нибудь может со мной случиться. Нет, я знала – моя гибель не здесь.

Все это возведение своих свойств в автоконцепцию, ценностные надстройки над биологически несомненным фактом – люди большого, жадного жизненного напора и сопротивляемости часто вовсе не боятся смерти, и наоборот.

Страх – вовсе не вывод из объективных данных об опасности или о ценности того, что может быть утрачено. Страх – это эмоция, которая может возникнуть и может не возникнуть, как может возникнуть или не возникнуть эротическая эмоция, независимо от объективных эротических качеств объекта. Чем соблазнительнее объект, тем больше шансов, что возникнет вожделение; чем опаснее ситуация, тем больше шансов, что возникнет страх, но и только. (Я не говорю о моменте, когда на человека уже обрушивается огонь и металл. Это уже не страх как предвидение, но ужас как переживание.)

У людей чувственных и жизнерадостных бывают острые вспышки не столько страха, сколько мучительного протеста, биологического возмущения.

Настоящий страх смерти – депрессирующее, расслабляющее состояние с легкостью проникает в депрессированное, отрицающее радость жизни сознание органических пессимистов, если оно не защищено последней степенью равнодушия. Страх прекрасно уживается со всеми прочими свойствами этого сознания. (Отсюда, например, страх, в который впала Анна Андреевна.)

Напротив того, настоящий, глубокий биологический оптимизм выталкивает эмоцию, которая не подходит ему, мешает ему, грозит его разрушить. Это ему не подходит. Кроме того, людям большого и жадного жизненного напора нужно много всяких вещей, в том числе вещей, добываемых только ценой опасности. Они не любят отказываться от своих вожделений.

Вот почему страстно любящие жизнь часто так легко ею рискуют и, в особенности, так умеют не думать об опасности. Над этим биологическим жизнеутверждением интеллигенты в тех не очень многочисленных случаях, когда оно им дано, надстраивают для интереса и красоты автоконцепции троглодитизма, фатализма и т. п.

Н. Паперная

Аналогичный (случайный на улице) разговор с H. H. Пап. Ведь, когда им хочется наслаждаться автоконцепцией, они с необычайной легкостью и нецеремонностью открывают в себе все, кроме того, что им хочется скрыть; в этом они только проговариваются. П. тоже большого напора, жадности, чувственности и сопротивляемости. Но у нее жесткая и злая хватка. У Н.К. этого нет. Она в свое время вовсе не настаивала на карьере и общественной деятельности. Тихо работала в романо-германском кабинете и украшала свою жизнь другими ценностями. Только попав в разворот военной общественности, она стала усиленно в нем реализовываться. П. же всегда была из добивающихся и дорывающихся, причем в мелких масштабах, что дает особую жесткость хватки. Она наслаждается автоконцепцией.

– Как живете?

– Великолепно. Я всегда живу лучше всех (неожиданно – смысловой – ответ на бессмысленно-формальный вопрос сразу прокладывает тему).

– Что это вы такое тяжелое тащите?

– Академический паек только что получала (за мужа).

– Вы что, в нашей столовой не обедаете больше?

– Нет. Дома.

– Оно лучше, конечно. Но возня.

– Никакой возни. У меня со всем этим возится приятельница, с которой я живу. Мое дело достать и принести; нарубить, наколоть. Вообще мужичье дело. (Наслаждается чувством превосходства над теми, кто все еще бегает по столовкам. Если бы она обедала в столовой, то наслаждалась бы превосходством над теми, кто возится дома, и говорила бы: ну, чтобы питаться дома, нужно не заниматься в жизни ничем другим. Этого я не могу себе позволить. – Наслаждается превосходством над женщинами, неспособными к мужичьему делу.)

– А еще чего делаете?

– Пишу роман.

– О! Интересно!

– Не об осажденном Ленинграде. Не о блокаде (наслаждается превосходством над занимающимися темой, по ее мнению, уже затасканной).

– Так это не военная тема?

– Нет.

– Когда же это происходит?

– В 20-м веке. Это разложение мелкобуржуазной семьи.

– Аа! Так это нельзя будет сейчас напечатать.

– Почему?

– Потому что сию секунду возможны только военные темы.