Записки блокадного человека

Потом пришло третье опустошение – дистрофия. Он проделал ее в сильнейшей степени. И вплотную познал все, что познавали дистрофики, – ожидание смерти, смертельное равнодушие, смертельный эгоизм. Теперь он полуоправился. Он ступает незаметно, потому что он неполноценный. Он еще неполноценен физически и он не избавился от жадного отношения к еде, от которого избавилось уже большинство людей его окружения. В писательской столовой знакомые предлагают ему свои шроты, и он принимает, хотя знает, что при этом они испытывают невольное и идиотское ощущение превосходства. Он неполноценен, потому что он невоюющий мужчина и притом не только не на командной должности, но в этом смысле сильно деградировал по сравнению с мирным временем. Он сидит на очень небольшой и очень подначальной должности и сидит именно для этого. Он сугубый интеллигент и сугубый истерик и потому он и сейчас, несомненно, имеет свою надрывную автоконцепцию (неудачник, сломленный и т. д.), которая позволяет ему и сейчас числить себя среди избранных, наделенных внутренней жизнью, имеющих «психологию». Но эту автоконцепцию приходится теперь старательно прятать. Прятать из самолюбия (надрыв у него не дошел до юродства открытого самоуничижения) и прятать из соображений практических, социального положения. В наше время кричать о том, что она погибшая душа, может позволить себе девушка вроде Гали, но не 45-летний мужчина, отец семейства. Автоконцепция спрятана, в разговоре его почти никаких следов психологического самоутверждения и самовыявления. Между тем это человек разговорчивый, слабый, боящийся одиночества, с большой потребностью в самообъективации. И вот объективация душевной жизни заменяется обильными информациями из области собственного малого мира, который он сейчас, оправляясь, начинает понемногу восстанавливать. Он много говорит о себе, с немужскими подробностями – о каких-то воспоминаниях детства, о хозяйственных мероприятиях, о карточках и столовой. Но особенно настойчиво о всяких своих пристрастиях и особых вкусах. Спрятав основные черты автоконцепции, обезличившись, он компенсирует себя неким суррогатным комплексом особенностей, индивидуальных вкусов, даже причуд.

Он тщательно культивирует какие-то боковые и вторичные свои пристрастия и свойства, которые дают ему иллюзию особости. И жадно спешит их объективировать в разговоре. Это его технические способности, умение все делать руками (психологически интересно как парадоксальная необычная черта в гуманитаре), его запасливость, переходящая в бытовое коллекционерство, его способность привязываться к бытовым вещам до невозможности без них обойтись. Его азартность (приоткрываются затаенные страсти) и, конечно, его книжничество, которым он гордится как выходом в высшее и бескорыстное среди цинического бытия. И в самом деле, он – дистрофик – покупал книги в ущерб покупкам еды. О своих книгах, бытовом коллекционерстве, привязанности к вещам он говорит как о маниях. Ему нужна эта маниакальность как признак особости, некоторой, хоть маленькой, избранности (чудачество), как эрзац утаенной автоконцепции и глухой намек на загнанную в глубину «психологию».

Намек действительно очень глух. Он очень много – не по-мужски много, это делают глупые мужчины, а он, скорее, – умный – рассказывает о себе, своих интересах и обстоятельствах. Но нужно знать его много лет и в прошлом, чтобы догадаться, что за этим есть еще подводная психология.

Разговор с этим человеком о будущем. У него, конечно, наилучшие общегражданские пожелания, но кровно интересует его другое. Две подводные темы: вожделение хорошей жизни, которая и раньше давалась слабо, с большой натугой, потом рухнула, а теперь годы проходят, того и гляди старость, удастся ли еще что-нибудь урвать. Вторая тема – травма неучаствующего человека.

Как вы это все себе представляете?

Оттер при этом подразумевает то, что его занимает, – проблемы гражданского самосознания, морального становления. Но тот отвечает совсем не в морально-политическом плане.

Не думаю, чтобы что-нибудь существенно для нас изменилось. С работой будет трудно. Впрочем, вероятно, определится разница между хорошей и плохой работой, жесткая качественная дифференциация (американизм), чего в общем не было. (Оттер про себя удивляется обдуманной практической постановке этой проблемы, которая ему не приходила в голову. Этот человек думает не о будущих формах самосознания, но думает – и с толком – о том, как он будет жить, как ему выйти из того социально-пониженного положения, в котором он очутился.)