Записки Флэшмена. Том 2.

Меня от этого просто затошнило; именно сейчас я меньше всего на свете нуждался в «срочных делах». Но, что обнадеживало, здесь не было ни слова о моем фиаско с Далипом, и я понял, что Гулаб не терял даром времени, успев убедить Лоуренса и Хардинга, что он присмотрит за парнем не хуже наседки. К тому же, я все еще не покрыл себя в очередной раз славой, а зная, что Хардинг меня на дух не переносит, странно было получить подобный вызов; я полагал, что он захочет иметь меня под рукой не ранее, чем будет заключен мир. Мне слишком много было известно об этой пенджабской заварухе, чтобы кое-кто чувствовал себя слишком удобно. Тем более сейчас, когда они обтяпали все дельце к взаимному удовлетворению и выгоде, причем обман и предательство были прикрыты высокопарными словами, никому уже не хотелось вспоминать про все интриги и мерзости, которые в конце концов привели к Мудки, Фирозшаху и Собраону; так что для всех будет лучше, если главное действующее лицо во всем этом мерзком деле не будет застенчиво переминаться у задней стенки дурбара, когда они подпишут мир.

Так я и остался всего лишь зрителем на этом дипломатическом пиршестве. Я предполагал, что весь корень отвращения ко мне Хардинга в том, что, по его мнению, я испортил всю картину Сикхской войны, которую он уже создал в своем воображении. Мое лицо в эту картину не вписывалось — я был пятном на холсте, тем более безобразным, что Хардинг осознавал мое право находиться здесь. Полагаю, он мечтал о каком-нибудь героическом полотне, на котором была бы представлена широкая историческая перспектива общественного одобрения — причем, заметьте, вполне правдивая картина британского героизма и беззаветной преданности перед лицом абсолютно невозможных обстоятельств — а так же мужества наших упрямых противников, которые погибли на берегах Сатледжа. Ну, вы же знаете, что лично я думаю о героизме и мужестве, однако я всего лишь отношусь к ним так, как может это делать прирожденный трус. Но оба этих качества были здесь, на этих благородных полотнах, с Хардингом — строгий и величественный, попирающий сапогом тело мертвого сикха и поднимающий кающегося грешника, с преисполненным благоговейного страха Далипом рядом, в то время как Гауг (с другой стороны) взывает к небесам с поднятой в руке шпагой, на фоне клубов порохового дыма и решительных бриттов, поражающих штыками скрежещущих зубами черномазых, а аллегорические фигуры Марса и Матери-Индии плывут наверху в приличествующих случаю драпировках. Чертовски красиво.

Ну нельзя же было портить подобное зрелище карикатурой в стиле «Панча», на которой Флэши блудит со смуглыми красотками, шпионит и обделывает грязные делишки с Лалом и Теджем, а?

Так или иначе, требованиям Лоуренса нужно было подчиняться, так что я с трудом поднялся со своего одра болезни, сбрил бороду, раздобыл чистый комплект штатской одежды, отправился вниз по течению в Фирозпур на речной барже и высадился на берег в Кассуре, с видом бледным и интересным, с подушкой, притороченной поверх седла.

Пока я страдал на ложе скорби, Гауг и Хардинг устанавливали мир силой. Пэдди собрал всю свою армию к северу от Сатледжа, в трех днях от Собраона, а Лоуренс тесно общался с Гулабом, который теперь уже считал безопасным для себя принять пост визиря, предложенный ему хальсой и выступил на авансцену, ведя переговоры от имени армии. Она все еще имела силы — как вы помните, под ружьем оставалось тридцать тысяч бойцов, и Хардинга припекало перейти к переговорам прежде, чем эти негодяи вновь чего-нибудь наворотят. С политической точки зрения ситуация оставалась шаткой: как правильно указывал Пэдди, у нас по-прежнему не было, ни сил, ни средств, чтобы покорить Пенджаб; что было нужно — так это договор, который дал бы нам эффективный контроль над страной, помог бы рассеять остатки хальсы и поддержать Гулаба, Джиндан и остальных благородных мерзавцев. Так что Хардинг, со всей поспешностью и рвением, которые так бы пригодились нам несколько месяцев назад, подготовил свои требования, чтобы представить их и взять Гулаба за глотку уже спустя пять дней после окончания войны.