Записки Флэшмена. Том 2.

В свое время он зарекомендовал себя отменным щелкопером, переплюнув даже самого Билли Рассела, поскольку если Билли набил руку по части драматических описаний: потоки крови и т.п., и чем ужаснее, тем лучше, Бловиц охотился за сплетнями и держал свой маленький пухлый пальчик на пульсе всей Европы, от Лиссабона до Кремля. Он знал всех, все знали его — и доверяли ему. А это штука серьезная: короли и канцлеры полагались на него, императрицы и великие княгини шептали на ушко свои секреты, премьер-министры и послы спрашивали совета — и хотя наш прохвост готов был на любую уловку в охоте за горяченьким, он никогда не нарушал данного слова и не обманывал доверия. По крайней мере, так твердили все, и громче всех сам Бловиц. Думаю, ему играла на руку наружность, потому как та не имела ничего общего с его профессией. Это был сдобный колобок пяти футов ростом, с наивным, как у младенца, лицом за громадными усами, с невинными голубыми глазками, плешивой головой и жуткими баками в фут длиной. Он трещал без умолку (на нескольких языках), галантно лебезил перед дамами, на мужчин же глядел снизу вверх, как преданный спаниель. Готовый рассмеяться каждой шутке, первый, узнававший любую сплетню (не успеешь и глазом моргнуть), и не упускающий ни единого слова или жеста, которые оседали в его бездонной памяти: дайте ему прослушать речь или прочитать газету — и он повторит все слово в слово, как Маколей.

Так вот, когда разгорелся великий кризис и вся Европа жила новостями о ходе переговоров, войны или коллапсе правительства, именно телеграмм парижского корреспондента «Таймс» ждали с таким нетерпением, ибо Бловиц был сущим докой по части того, что американские бумагомараки величают словом «сенсация». Как то раз во время встречи за закрытыми дверями на пресловутом Берлинском конгрессе (о коем речь еще впереди) Бисмарк вдруг нагибается и заглядывает под стол. Д`Израэли[739] спрашивает, в чем, мол, дело, а Отто отвечает, что хотел убедиться, не сидит ли там Бловиц. Огромный комплимент, скажете вы. А если не скажете, то это сделает сам Бловиц, за ним не заржавеет.

Именно через Билли Рассела, который, как вы, быть может, помните, тоже был человеком «Таймс» и моим старым приятелем по Крыму и Индии, свел я знакомство с этим бочкообразным вундеркиндом. Было это во время франко-прусского фарса в 70-м, и мы сразу пришлись друг другу по сердцу. По крайней мере, Бловиц привязался ко мне, как это часто бывает с людьми, что меня окружают — помоги им Бог.

Я же не принимал его всерьез — комичный коротышка, забавный благодаря своему французскому прононсу (хотя на деле он был уроженцем Богемии) и россказням про то, как делал сенсацию из сообщений про марсельскую коммуну в 71-м, когда скакал с крыши на крышу, спеша телеграфировать в Париж очередную сносшибательную новость, а коммунары беспомощно бесновались внизу, или как уберег жизнь и честь очаровательной балканской королевы и ее прелестной дочери от мстительного монарха, или как в возрасте шести лет был похищен и страстно влюбился в девочку-цыганку с горящими очами и медальоном на шее. Мне это чертовски напоминало «Девочку из Богемии»[740], но Бловиц божился, что это все чистая правда и часть его «судьбы» — был у него эдакий жутких размеров таракан в голове.

— Спросите меня: что, если бы я поскользнулся на марсельской черепице и разбился в лепешку о камни мостовой или был растерзан кровожадными террористами? — спрашивает он как-то, прихлебывая шампанское и размахивая пухлым пальцем. — Что, если агенты мстительного монарха наложили бы лапы на меня — муа, Бловица? Что, если цыгане-похитители свернули бы на другую дорогу, спасшись таким образом от погони? Ах, вы, конечно, задавались этими вопросами, шер `Арри...[741]

— Да ничего подобного даже не думал.

— Нет-нет, наверняка задавались! — настаивает он. — Я читаю в ваших глазах нетерпеливый вопрос! Вас это заботит, беспокоит, да! Что, — думаете вы, — сталось бы тогда с Бловицем? С Францией? Или с «Таймс», скажем?

Потом надувается и произносит почти трагически:

— Или с Европой?

— Увольте, старина Бла-бла-бло-виц, — отзываюсь я, перехватывая бутылку. — Все, что меня интересует, это кувыркались вы или нет с вашей балканской красоткой и ее доченькой, и если да, то с обеими вместе или порознь?

Но этот болван был слишком одержим своей тупоголовой философией, чтобы слышать.

— Я не поскользнулся, нет! Я не мог! И скрылся от наймитов мстительного монарха — это было неизбежно! А мои цыгане избрали дорогу, предначертанную им Роком! — Он сделался пунцовым от важности.

— Le destin[742], дружище, — судьбу не обманешь. Мы подобны планетам, чьи орбиты предопределены раз и навсегда. Некоторые из нас, — признает он, — суть кометы, что исчезают и появляются вновь, как гении прошлого. Так Моисей воплотился в Конфуции, Цезарь — в Наполеоне, Аттила — в Петре Великом, Жанна д`Арк в... э-э...

— Флоренс Найтингейл. Или это обязательно должна быть лягушатница? Ну, тогда мадам Дюбарри...