Записки Флэшмена. Том 2.

Конгресс клонился к середине, и другие корреспонденты пребывали вне себя из-за абсолютного отсутствия новостей о тайных заседаниях, когда Бловиц приоткрыл завесу секретности, обнародовав сведения, полученные явно из первых рук. Горчаков произнес за закрытыми дверями речь, а два дня спустя в «Таймс» появилось краткое изложение оной. Дипломатический Берлин мигом встал на уши: откуда произошла утечка? Именно тогда Бисмарк, рассматривавший этот прокол как личное оскорбление, заглянул под стол в поисках затаившегося Бловица. Ярость канцлера перешла всякие границы, когда вскоре после того «Таймс» опубликовала новость, что Д`Израэли намеревался покинуть Берлин из-за возникших по одному вопросу разногласий, но в итоге все-таки решил остаться.

Естественно, болтуном в обоих случаях выступал Шувалов — об этом я узнал от Каприз, передававшей благую весть Бловицу посредством моего цилиндра. Я опасался, не догадается ли Шовел-офф, что его доят, но Каприз отмахивалась со своим любимым «пуфф!» — граф слишком туп и влюблен, чтобы соображать, о чем лепечет после устроенной ею скачки. А главное, говорила она, Стефан знает, что делает.

И не ошибалась. Старый лис, как и прочие писаки, стремился взять интервью у Бисмарка — и после статейки про Диззи его получил, чтоб мне провалиться! Отто, как понимаете, был озадачен тем, что его драгоценный конгресс трещит по швам, и пригласил Бловица на обед в надежде выведать про источник информации. Пустая затея. Наш Стефан унес с собой пятичасовое интервью, оставив Железного канцлера с носом и в состоянии, достойном смирительной рубашки. «Таймс» опять оказалась на коне, а остальной газетной братии оставалось только скребыхать зубами.

Не говоря уж о стараниях подпортить аппетит Бисмарку и сладких послеобеденных часах в обществе Каприз (мы отменили наши ночные встречи и она передавала мне донесения по утрам), я пребывал в прекрасном расположении духа и дефилировал по городу в поисках развлечений. И в конце концов сыскал, когда случай надоумил меня пройтись мимо зала заседаний конгресса на Вильгельм-штрассе, где я нос к носу столкнулся не с кем иным, как с дражайшим Отто. Он в обществе переносчиков бумаг и прочих рептилий спускался по ступенькам к экипажу, и на один леденящий кровь миг взгляды наши пересеклись, чего не случалось уже тридцать лет спустя с того дня в Тарленхайме, когда мерзавец вовлек ничего не подозревающего англичанина в смертельно опасный штракенцеский заговор. Я ни за что не узнал бы его, не мелькай эта рожа на страницах газет, потому как некогда юный скандинавский бог превратился в обрюзгшего старого хрыча с двойным подбородком и головой, росшей, казалось, непосредственно из воротника, лишившись всех выгод шеи. Долгую секунду Бисмарк смотрел на меня, и мне подумалось: «Проклятье, узнал!» Но поскольку делать было нечего, я едва не воскликнул: «Отто, старина, привет! Как поживаешь? Никого больше не утопил из датской королевской фамилии?» Находит на меня временами подобное безумие. Слава богу, я сдержался и вместо этого приподнял свою шляпу. Он нахмурился, но поступил аналогично и миг спустя уже взобрался в карету, а я зашагал прочь в намерении пропустить галлончик-другой бренди. Хорошенькую же встряску устроил мне Отто. Впрочем, как всегда. Опасный тип этот Бисмарк; плохой человек.

С тех пор я стороной обходил правительственные заведения, и к последней неделе конгресса мне все чертовски наскучило, даже Каприз. Когда однажды, стуча в ее дверь, я представил себе, как за ней меня встречает Элспет, белокурая и прекрасная, то понял, что пора собираться домой. Самое интересное, порви я тогда с этим делом, ничего не изменилось бы, так как Бловиц не нуждался уже в донесениях мамзель, хотя ежедневный обмен шляпами в «Кайзерхофе» продолжался.

Дело в том, что после трех «утечек» ставки Стефана настолько возросли, что информация лилась к нему прямо потоком, посольские прихлебалы лебезили перед ним в надежде поддержать хорошие отношения. Он даже пустил слух — страшно конфиденциальный, — что Бисмарк обещал передать ему текст договора перед обнародованием. Это был обман, но только добавивший жару подхалимам. Я всего этого, разумеется, не знал, и поэтому был совершенно обескуражен, когда в предпоследний день конгресса, в пятницу, направляясь прекрасным июльским утром домой после затянувшегося завтрака у Каприз, увидел в окошке дрожек, остановившихся у моего отеля, подмигивающую луноподобную физиономию Бловица.

— Влезайте! — прошипел он и быстро задернул шторку.

Я заскочил внутрь, требуя объяснить, что, черт побери, творится, но не успел сесть, как журналист замолотил по крыше экипажа, приказав как можно быстрее ехать к вокзалу.

— В 12.30 мы отъезжаем в Кельн! — заявляет Бловиц. — Не бойтесь, ваш билет оплачен, а багаж ждет в поезде!

— Ну и господь с ним! Но ведь конгресс должен закончиться только завтра...