Записки Флэшмена. Том 2.

Граф Шувалов, сообщила мне мамзель, оказался треклятым извращенным скотом, дикарем, свиньей и ублюдком с неописуемыми склонностями. Он признался ей, что был настолько впечатлен той фотографией, что захватил для нее тюрбан и оковы. Себе граф отвел роль Гарун-аль-Рашида, от нее же потребовал устроить представление в стиле «Тысячи и одной ночи», которого Дик Бертон[812] даже вообразить не мог. Дипломат настоял на том, что им обоим следует вымазаться айвовым вареньем, которое он обожает. Хотя большая часть джема пала жертвой последующего любовного пиршества, я заметил, что пушинки и прочие мелкие детали все еще имеют тенденцию приставать к телу мамзель, сновавшей с котелком из кухни в ванную и обратно.

— И я должна терпеть это за какую-то сотню фунтов! — вопит она, брыкаясь закованной ногой и звеня висящей на лодыжке цепью. — Ах, merde[813], не выходит — я никогда не отмоюсь. О, дело не только в гадком конфитюре... этой ordure collant[814], но и в его мерзких прикосновениях, противном теле и зловонном дыхании... Его поганый язык на мне... бр-р-р! Московитская обезьяна! О, не смотрите на меня, я не хочу, чтобы меня видели!

На самом деле выглядела Каприз прелестно — представьте себе красотку в стиле Альма-Тадема[815], принимающую соблазнительные позы в стремлении соскрести прилипшие к заду перышки.

Я принялся утешать ее: снял цепь, усадил в ванну и нежно намылил с ног до головы, шепча на ушко комплименты. На такие вещи у меня рука набита — школа королевы Ранавалуны, так сказать, — и вскоре площадные ругательства уступили место томным вздохам и стонам, глаза ее закрылись, ротик затрепетал, и когда я намекнул, что не прочь разделить с ней ванну, она ответила с энтузиазмом, способным посрамить бедных кашмирских шлюх, так славно искупавших меня в Лахоре в ту ночь, когда рухнул потолок[816]. Да, мне довелось побывать за свою жизнь в нескольких любопытных местечках, но не упомню ничего приятнее Берлина с очаровательной русалкой, делающий вид, что никакого Шовел-оффа не существует и в помине и с полом в ванной, по колено покрытой мыльной пеной. Бог знает, что сказала наутро горничная.

Маленькое приключение безмерно вдохновило Каприз, и ко времени, когда мы, обсохнув и подремав малость, приступили к раннему завтраку из кофе и булочек, она обрела прежнюю жизнерадостность и даже потешалась над шуваловскими амурными причудами. Первый рапорт Бловицу получился коротким, поскольку Лихой Казак был слишком одержим похотью, чтобы много болтать. Но приценившись к нему, мамзель выразила уверенность, что со временем он заговорит как миленький.

— Пустой болван, mais pompeux[817], и себе на уме, — гласил очаровательный вердикт. — А еще сгорающий от зависти к своему начальнику, князю Горчакову. — Француженка закатила глаза. — Я воспользуюсь этим ключиком, и он выложит все, что знает!

В этом я не сомневался. Попробовав ее лично и пометив в классификации Флэши как «А1»[818], я тем не менее не был уверен, что ей удастся удержать его возле себя в течение всего конгресса — тот ведь продлился целый месяц, как вам известно. Но будь я проклят, если ей не удалось. Не то чтобы он седлал ее каждую ночь, сами понимаете, но чаще да, чем нет. Тешила ли она его постоянными переменами, играя то «Красу Гарема» то «Гретхен с Плетью», или искушала разного вида джемами, сказать не берусь. Но ей удавалось поддерживать в нем пламя. Я тоже получал свой рацион Каприз, а главное, план Бловица работал как часы. Каждый день он входил в «Кайзерхоф», когда я поглощал ланч на другой стороне зала; мы ни разу не обменялись даже взглядом, но на выходе каждый нацеплял цилиндр другого.

Однажды нам пришлось пережить тревогу — какой-то идиот из обедавших взял по ошибке мою шляпу с зашитым в нее донесением мамзель. Первой мыслью было: «О боже, мы засыпались!», — и я готовился было уже сверкнуть пятками, как заметил, что в дело вмешался Бловиц. Вместо того, чтобы вскочить с воплем: «Ah, voleur! Rendez le chapeau!»[819], — чего естественно было ожидать от богемского лягушатника, журналист преспокойно отрядил в погоню лакея, и рассыпавшийся в извинениях господин вернул мой головной убор на место. При этом ко мне или Бловицу не было привлечено ни малейшего внимания. Мое мнение о жирном коротышке Стефане поднялось еще на один пункт — он проявил себя хладнокровным и даже — так мне показалось, — бесшабашным.