Записки Флэшмена. Том 2.

— Пусть заканчивается когда угодно! Мне необходимо покинуть Берлин немедленно — вернее, все должны видеть, как я покидаю его, в сокрушении и en colere[820]! — Репортер был багровым от возбуждения и... улыбался. — Regardez-moi[821] — выгляжу я достаточно разгневанным?

— Вы выглядите достаточно придурковатым. Но как же договор — как понимаю, он не будет подготовлен ранее сегодняшнего вечера?

Хмыкнув, Бловиц откинул полу плаща, извлек некий объемистый документ, помахал им перед моим носом и упрятал обратно.

— Договор из шестидесяти четырех статей: согласован, отпечатан, fini[822]! Что вы на это скажете, приятель? Остается только преамбула да еще несколько дополнительных пунктиков, которые должны быть приняты на сегодняшнем заседании. — Он потер руки, покрякивая от удовольствия. — Свершилось! Свершилось, дорогой друг! Триумф Бловица! Он превзошел самого себя! Ах, конечно же, и вы, храбрец, бесценный мой сообщник, позвольте же обнять вас...

— Уберите свои чертовы лапы! Послушайте: коли вы заполучили что хотели, к чему такая адская спешка?

Журналист вытер лоб.

— Ах, простите меня — ослепленный радостью, я забежал вперед. Позвольте объяснить.

Умиляясь собственной ловкости, он довольно облизнулся.

— Помните, я говорил вам в Париже, что собираюсь надавить на некоего высокопоставленного дипломата и вытребовать копию договора? Eh bien, сегодня утром я ее получаю. Я радуюсь, зная, что остальные журналисты увидят мирный трактат только после завтрашней церемонии подписания. И тут разражается кризис. Со времени моего интервью с Бисмарком немецкая пресса забурлила от зависти, и, дабы успокоить ее, князь сообщил, что передаст договор именно ей сегодня вечером! Услышав об этом, я был как громом поражен! — Бловиц изобразил ужас. — Какой мне прок от лежащего в кармане документа, если завтра он появится во всех берлинских изданиях? Где же тогда мой эксклюзивный материал, мое превосходство над соперниками?

— Коту под хвост, позволю себе заметить. Так в чем причина вашего возбуждения?

— Я сразу же понял, как осадить их. Я отправляюсь к князю Гогенлоэ[823], германскому послу, и заявляю, что в награду за мои услуги на конгрессе — а также потому что я — Бловиц — князь Бисмарк обязан передать договор исключительно мне одному, чтобы я мог опубликовать его в завтрашнем выпуске «Таймс». Гогенлоэ консультируется с Бисмарком, который дает отказ (в чем я и не сомневался). Мне сказали, что нужно подождать до подписания. Но, — пухлый пальчик взметнулся вверх, — я знаю Бисмарка. Он из тех, кто стоит за суровую справедливость. Указав мне ждать до завтра, он теперь прикажет ждать и немецким газетам. Таким образом, я получаю отсрочку, не правда ли?

Не знаю, был ли Макиавелли жирным коротышкой с длинными бакенбардами, но скорее всего так, и не иначе.

— Когда князь Гогенлоэ сообщил об отказе удовлетворить мое требование, я разыграл спектакль. Я оскорблен. Разочарование мое безгранично. Я заявил, что в знак протеста немедленно покидаю Берлин. Раз здесь себе позволяют так обращаться с Бловицем, то могут подавиться этими своими конгрессами и договорами. Гогенлоэ беспокоится, но я непоколебим. И ухожу, как это говорят у вас, хлопнув дверью. В результате проносится слух, что Бловиц побит, поставлен в угол, как нашаливший ребенок; мои конкуренты ликуют, с облегчением переводя дух... А договор-то тем временем здесь, — француз со смешком похлопал себя по груди, — и завтра появится в «Таймс», а не в какой-нибудь другой газете!

Бловиц смолк, чтобы отдышаться и порадоваться — редко приходится видеть подобное самодовольство. Поэтому я ткнул пальцем в единственную прореху, замеченную мной в его паутине.

— Но у вас нет преамбулы и тех статей, которые примут сегодня.

Он презрительно отмахнулся.

— Soit tranquil[824], дорогой мой `Арри. Выйдя от Гогенлоэ, я tout suite[825] захожу к месье де Сен-Валье, французскому послу, располагавшему, по моим сведениям, экземпляром договора. По секрету показываю ему документ. Он поражен, он бледнеет, но когда я спрашиваю у него насчет преамбулы и статей, посол всплескивает руками и говорит, почему, мол, и нет, раз уж мне и так почти все известно? Свои бумаги ему передавать нельзя, поэтому он зачитывает их вслух, страницу за страницей, и необходимые материалы оказываются тут, — Бловиц постучал себя по лбу, — и будут надиктованы моему секретарю, как только мы сядем на поезд.

Я, как вам известно, не слишком щедр на жесты восхищения, но, глядя на этого ухмыляющегося херувимчика с глазенками ребенка и шикарными баками, я, признаюсь, приподнял шляпу.

— И все-таки не понимаю, чего ради вся эта страшная суета с отъездом? Неужели нельзя передать все в Лондон телеграфом?

— Из Берлина? Да вы смеетесь, друг мой! За мной неотрывно следят, караулят каждое мое движение — позвольте почтовому служащему бросить единственный взгляд на телеграмму, и меня тут же упекут в полицейский участок!

Звучало разумно.