Записки Флэшмена. Том 2.

У меня комплимент тоже не заржавеет. Француженка приняла его с довольным кивком, уперев руки в боки.

— О, всегда можно что-то почерпнуть от мудрого учителя, — отвечает она, изобразив ту самую развратную усмешку, которую я видел на фотографии. — И поскольку месье Шувалов мне не нравится, я примерю на себя образ «Гретхен с Плетью» — tres implacable, sans remords[808]!— Каприз издала звук, напоминающий свист воображаемого хлыста. — Ну ладно, поживем — увидим! А пока, — она скатилась с кровати, — я приготовлю ужин.

И приготовила, причем на славу: омлет, воздушный, как суфле, тосты с холодным мозельским, фрукты в кирше[809] и кофе по-арабски — черный как ночь, сладкий, как любовь, и горячий, как пламя ада. Слушая ее веселое щебетание и озорной смех, я проникался все большей симпатией к мамзель Каприз. Не только потому, что она была сногсшибательной красоткой, гарцевала, как оголодавший суккуб, и готовила отменно. Мне понравился ее стиль: никакой суеты, эдакая Иезавель с дерзким огоньком в глазах и челкой старшеклассницы; малость тронутая, но среди связанных с политикой таких пруд пруди — Джорджи Броудфут[810], скажем, был больным на всю голову. В ее случае это могла быть маска — бронзовый щит, скрывающий внутреннюю ранимость — бедняжка занялась грязным делом, и нет сомнения, что коллеги-мужчины, будучи истыми христианскими ханжами, относятся к ней не иначе как к шлюхе. Я и сам думал так же, но мне хватило ума не охлаждать ее любовного пыла, выказывая это. Впрочем, нет, это не маска. За время беседы я распознал в ней одно из тех счастливых созданий, которые (подобно вашему покорному слуге) просто лишены стыда, а повстречав посреди белого дня свою Совесть, пройдут мимо, не подняв шляпы. Каприз явно упивалась перспективой отжать Шувалова досуха чисто потехи ради. Ну и от щедрого вознаграждения, обещанного Бловицем.

— Сто фунтов золотом! — радостно заявляет она. — Понимаете, это дело не секретного департамента, а личная затея Стефана и его газеты. А так как у него полно высокопоставленных друзей... И вот вы имеете удовольствие видеть меня в Берлине!

— И это все, что меня интересует, моя маленькая поклонница «Панча», — говорю я, обвивая рукой ее шею, когда мы снова устроились на кушетке. — Одна азиатская принцесса сказала мне однажды: «Слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов».

— Азиатская принцесса? — Каприз всплеснула руками. — Ах, я должна услышать об этом! Она была прекрасна? Вы похитили ее? Были ее рабом?

И так далее. Поэтому мне пришлось рассказать ей об опасной дочери Ко Дали и о том, как она спасла меня из русской темницы и втихую накачала гашишем, едва не погубив. И о том, что китаянка была ослепительно красива (на что моя собеседница отреагировала обиженным «Пуфф!»), но лысой, как яйцо (тут надутые губки снова расплылись в улыбке). Бог знает, верила мне мамзель или нет, но требовала сообщить все подробности самого интимного толка, предлагая провести сравнение между ней и Шелк, а это неизбежно закончилось очередным постельным поединком, восстановившим ее пострадавшее amour-propre[811] и приведшим меня в состояние, которое один знакомый французский моряк-офицер охарактеризовал как «обморочное».

Только перед самым моим уходом мы вернулись к Шувалову. Встреча с ним была назначена на восемь часов вечера завтрашнего дня, первого дня работы конгресса, и к полуночи она рассчитывала развязать ему язык, после чего я должен буду заглянуть к ней. Если все получится, Каприз подготовит донесение, после чего мы сможем побаловать себя поздним ужином и еще чем в голову взбредет, после чего мне предстоит зашить рапорт в шляпу и отправиться на свидание с Бловицем.

Как выяснилось, она не приняла в расчет любовных аппетитов графа. Часы били двенадцать, когда я, прогулявшись по теплой ночи вдоль Егер-штрассе, свернул в ее двор. И обнаружил, что шторы на окне все еще закрыты — условный сигнал, сообщавший, что русский шут еще оскверняет своим присутствием ее квартирку. Я стал прогуливаться взад-вперед, благодаря судьбу, что сейчас не зима: в июне ночной Берлин бурлит как фонтан — открытые коляски везли искателей развлечений вверх по Мауэр-штрассе к Линден, из дворца принца Карла доносились звуки музыки и веселья. А еще виднелись огни, горящие в палатах на Вильгельм-штрассе: мелкие сошки конгресса продолжали гнуть спины, пока их шефы вальсировали и пировали. Ага, еще и распутничали ночь напролет, если брать в расчет Шувалова. Подходило к двум, и я едва не потерял уже терпение, когда заметил скрытую плащом и широкополой шляпой фигуру, появившуюся из двора Каприз. Граф, чтоб ему провалиться, протопал по мостовой, и минуту спустя я уже был встречен на пороге разъяренной гурией гарема в одном только золотом тюрбане, с невольничьими кандалами на лодыжке, из под которых сочилась кровь. Пока античная ванна наполнялась горячей водой, атмосфера в комнате наполнялась паром и отборной галльской руганью, каковую мне доводилось слышать исключительно в бараках Иностранного легиона.