Записки Флэшмена. Том 2.

Единственная зацепка виделась в следующем: как я смогу закатить шар леди в лузу, если ей перед тем придется выносить приставания этого треклятого Шовел-оффа и писать рапорт? Утешало одно: это ведь всего-навсего дипломат, и его потуги наверняка заставят ее кусать прекрасные пальчики в стремлении заняться настоящей будуарной гимнастикой. В таком случае составление рапорта вполне может подождать и до окончания завтрака.

Да, будь у меня хоть капля здравого смысла или хоть малейшее представление о том, чем это обернется спустя годы, или не будь я так накачан вуазеновским араком, я послал бы эту затею куда подальше. Но вы меня знаете: многообещающая фотография и мысль про то, как дорогой Отто будет кидаться подсвечниками, вымещая гнев, были слишком заманчивы для моей пылкой юношеской натуры. Да и никогда не помешает удружить прессе.

***

И вот спустя несколько недель я, с легким сердцем и шляпой набекрень, уже фланировал под знаменитыми липами у Бранденбургских ворот и поглядывал на залитый июньским солнцем Тиргартен[787], любуясь достойными валькирий статями немецких женщин. Последнее пробуждало воспоминания молодости о жаркой схватке стой жирной баронессой в Мюнхене, Пех... как там ее звали... настоящий кит в женском обличье, и с аппетитом под стать.

Было это тридцать лет назад, и я с тех пор не бывал в Германии, имея на то веские причины. Когда вас заманивают в ловушку, похищают, заставляют изображать королевскую особу, силком женят, едва не отправляют в петлю, вынуждают скрестить клинок с парнем вроде Руди фон Штарнберга в замковом подземелье, топят и под конец отбирают едва обретенное состояние... Да, по сравнению с этим даже отдых в Богноре[788] покажется не таким уж скверным[789]. Слава богу, все осталось позади: Руди мертв, как и прелестная Лола, и даже Бисмарк, скорее всего, предпочел убийствам войну. Впрочем, в последние годы он и ею особенно не увлекался. Размяк, видно, на склоне лет. Тем не менее место заседаний конгресса я обходил стороной — даже не беря в расчет Отто, мне не слишком хотелось снова сыграть с Д`Израэли в «двадцать одно»[790]. Не снедало меня и желание излазить Берлин — он может похвастаться самыми прекрасными дворцами в Германии и самыми широкими улицами, и это здорово, если вам нравится глазеть на мили великолепной лепнины, не боясь угодить в сточную канаву, которые здесь по большей части ничем не прикрыты. Но город имел тот недостаток, что был полон немцев, и по большей части военных. Слышал, что берлинский гарнизон насчитывает 20000 штыков — это на город с населением Глазго! И вся эта толпа, как мне показалось, ошивается на Унтерден-Линден, где у каждой двери стоит по часовому с ружьем накараул, а мостовая кишит важными юнкерами в касках с плюмажем. Они позвякивают медальками, распираемые прусской гордостью из-за того, что задали лягушатникам перцу восемь лет тому назад. Нашли чем хвалиться.

Конгресс начинался тринадцатого, двенадцатого же вечером я покинул скромный отель на Таубен-штрассе и совершил непродолжительную прогулку до уютного маленького дворика на Егер-штрассе, где находились апартаменты мамзель — располагались мы на достаточном расстоянии друг от друга (доверьтесь Бловицу), но недалеко от Унтер-ден-Линден и Вильгельм-штрассе, на которой будут проходить заседания конгресса. Бловиц рассчитал время и успел предупредить ее. Его записка, поджидавшая меня в гостинице, деликатно намекала на то, что Каприз в курсе вовсе не пуританских моих склонностей, которые ожидают соответствующего вознаграждения за услуги, и поэтому, стуча в ее дверь, я находился в превосходном настроении. Единственное, чего я опасался, так это если вдруг она, выполняя свой долг ради отчизны (впрочем, в данном случае ради «Таймс»), будет холодна как сосулька, не сводя глаз с часов и думая обо всем, кроме любви. Ну, при таком раскладе придется расшевелить девчонку.

Страхи оказались напрасными — это сделалось очевидно с того самого мига, как на пороге передо мной предстало аппетитнейшее видение, с ходу решившее опробовать свое искусство на Флэши. Подобно всем хорошим актрисам, Каприз уже набросала свою роль и экипировалась соответствующе: дезабилье из тончайшего черного шелка обтекало аккуратные песочные часы фигуры, будившей сладостные воспоминания о махарани Джиндан. Скрытые на фото тюрбаном волосы оказались на поверку светло-каштановыми, из-под короткой, как у школьницы, челки выглядывало прелестное дерзкое личико, расплывшееся в гостеприимной улыбке, способной соблазнить Торквемаду. На мгновение она померкла со словами: «Герр... Янсен?», чтобы вернуться вновь, когда я галантно поклонился.

— О, pardon[791]! — воскликнула она. — Я ожидала кого-то... значительно старше!

— Мамзель, — отвечаю я, касаясь грациозных пальчиков, — мы с вами поладим на славу! Позволительно ли мне вернуть комплимент, сказав, что фотография далека от оригинала?