Записки Флэшмена. Том 2.

— Итак, конгресс будет танцевать, как и любой другой, и абсолютно неизбежно, что на каком-то из приемов, в опере или во время вечернего променада месье Шувалов случайно повстречает мамзель Каприз из французского посольства. Что потом? Я скажу. Он будет пленен, им овладеет желание покорить и обладать... И наслаждение ее прелестями сможет сравниться разве что с отдохновением, которое граф найдет, изливая труды и хлопоты дня в уши сочувственного слушателя. Я знаю его, поверьте, — журналист удовлетворенно отхлебнул шартреза. — И знаю ее. Каприз, без сомнения, сделается обожаемой инженю, и месье граф потечет, как старый samovar.

Я не мог не прийти в восхищение.

— Ловкий, пронырливый коротышка, вот вы кто! Ну-ка, дайте взглянуть еще разок на картинку... Юпитер, этот Шовел-офф[781] настоящий счастливчик! Но постойте-ка, Блов — девица может выкачивать из него новости дня, но ей не удастся вызнать условия договора от слова и до слова. А вам ведь именно это нужно, не так ли?

— Mais certainement[782]! Разве я любитель, а? Но... Я обобщаю ежедневные ее донесения и, когда все подходит к концу и договор уже набросан, отправляюсь к одному министру, который придерживается весьма высокого мнения обо мне. Я даю ему понять, что au fait[783] во весь ход негоциаций. Министр поражен. «Вам все известно?» — восклицает он. «Конечно, — скромно киваю я, — и теперь жду только текст самого договора». Министр изумлен... но убежден. «Этот Бловиц, — говорит он себе, — настоящий волшебник». А отсюда, шер `Арри, — продолжает журналист с довольной улыбкой, — остается крохотный шаг до того, чтобы он сам выложил передо мной документ. О, уверяю вас, это technique[784], которая работает безотказно.

Не спорю: нет лучшего способа выведать секрет, как дать понять, что ты уже его знаешь. Но мне по-прежнему было невдомек при чем тут я.

— Дело в том, что в плане кое-чего не хватает. Не может быть и речи о прямых контактах между мной и Каприз: я постоянно буду являться объектом пристального внимания не только коллег-соперников, но и дипломатов. А быть может, и полиции. Такова расплата за честь быть Бловицем. — Он пожал плечами, потом понизил голос. — Поэтому жизненно важно, чтобы между нами имелось связующее звено, n`est-ce pas?

Так вот в чем соль! И прежде чем я успел просто раскрыть рот, не говоря уж о том, чтобы возразить, его лапа опустилась на мой рукав, а голос затарахтел, как трещотка американской гремучки:

— `Арри, им можете быть только вы! Я знал с самого начала — не говорил ли я о связи наших судеб? К кому же еще обратиться мне в этот величайший coup[785] в моей карьере? И для вас это тоже удобный случай — уверяю, вы выиграете даже...

— Так вот ради чего вы провернули мое награждение этим лягушачьим орденом!

— Провернул? Что такое «провернул»? Ах, драгоценнейший из друзей, это же пустяк! Но то, о чем я вас прошу... Ах, это для меня превыше всего в целом свете! И я не вправе обратиться ни к кому другому: моя судьба... нет, наша судьба, запрещает это. Вы ведь не подведете Бловица?

Когда люди одновременно трясут и упрашивают меня, я начинаю торговаться.

— Ну, даже не знаю, Блов...

— Стоит мне привести доводы? Во-первых, я буду в неоплатном долгу. Во-вторых, моя coup[786] крепко насолит князю Бисмарку. Это приятно, так ведь? И в-третьих... — Богемец хмыкнул, как похотливый Будда. — Вы сведете знакомство... самое тесное причем, с очаровательной мамзель Каприз.

Что ж, звучало весьма недурно. Опасности никакой, и я легко мог представить бешенство Бисмарка, когда выяснится, что его драгоценный договор опубликован прежде, чем он успел с помпой проделать это сам. Я кинул беглый взгляд на лежащую между нами фотографию... Пальмы в кадках просто шикарные, и хотя фривольно-зазывная поза могла быть исключительно театральной, как заявил Бловиц, мне не удавалось убедить себя, что красотка не наслаждается своей работой.

— Ладно... Что мне нужно делать?

Представляете, маленький мерзавец уже забронировал для меня комнату в берлинском отеле на все время конференции! Вера в фатум, без сомнения.

— Бронь сделана на имя Янсен... Голландец или бельгиец, как угодно, но только, полагаю, не англичанин.

У него все было на мази: мне предстоит встречаться с Каприз в ее апартаментах неподалеку от французского посольства, и там, в предрассветный час, она, оставив Шувалова набираться сил, будет передавать мне рапорт, написанный на полоске рисовой бумаги.

— Каждый день мы с вами обедаем — по одиночке и не узнавая друг друга, разумеется, — в «Кайзерхоф» — отеле, в котором я намерен остановиться. Вы зашиваете рапорт в подкладку своей шляпы, которую оставляете на вешалке при входе в обеденный зал. Когда мы уходим каждый по своим делам, я беру вашу шляпу, а вы — мою.

Видимо, подобные интриги были ему не в новинку.

— Шляпы должны быть похожи, и я уже убедился, что у нас практически один и тот же размер. Это представление мы будем повторять день за днем... и voila! Дело в шляпе, и никто ни о чем не догадается. Ну как, друг мой, должно это сработать?