Записки Флэшмена. Том 2.

Еще как улавливал, и, по мере того как он стал развивать свою мысль дальше, облегчение нахлынуло на меня, как морская волна.

— Вы — в коридоре... et moi[919] — в саду. Не надо, Гарри — будет так, потому как, когда пороховой дым рассеется и будут обнаружены бездыханные тела хольнупцев, я смогу заявить, что мне не спалось, я вышел прогуляться и наткнулся на них. Для вас, с больной ногой, такая версия не подходит. Зато если вас застанут в коридоре, вы всегда можете сказать, что искали бабахтерклозет.

— Из чего следует, — нахмурившись, заявляю я, — что вам придется иметь с ними дело в одиночку — против, может статься, троих, а то и больше.

— Больше трех не придет, скорее меньше, — отвечает он, сверкнув белозубой улыбкой. — Не переживайте Гарри, они уже покойники.

Его руки взметнулись, как молния, и в одной появился «уэбли», а в другой — «дерринджер».

— При всем уважении, полковник, вряд ли вам удастся сравниться со мной в быстроте, да и в меткости.

— Кто знает, — ворчу я, а сам едва сдерживаюсь, чтобы не пропеть «аллилуйя». — Во скольких ночных засадах довелось вам поучаствовать?

— В достаточном количестве, — жизнерадостно восклицает Штарнберг. — Не горюйте — вдруг они все-таки решат идти через дом?

— И потом: как вы намерены объяснить, что вышли подышать воздухом и взяли с собой револьвер?

— А я не брал его. Обнаружив злоумышленников, проникших в сад явно с дурными намерениями, я храбро кинулся на них, обезоружил одного и... дело, как говорится, в шляпе.

— И все же мне это не нравится, — солгал я. — Лучше нам обоим расположиться в саду...

— Нет, — отрезал он. — Одному надо остаться в доме... Вам. Когда услышите выстрелы, бегите в комнату, а потом выскакивайте оттуда, вопя во всю глотку...

— Заслышав выстрелы, я выскочу наружу раньше, чем вы опомниться успеете. Быть может, вы и хороши, Штарнберг, но я про ночные баталии забыл больше, чем вы когда-нибудь узнаете. Факт, сынок.

Это всегда было моим призванием — изображать обиду и недовольство, когда мне не дают поучаствовать в сражении и убийстве. Вполне подходит моему характеру, надо сказать. В случае, если ему в одиночку придется разбираться с «Хольнупом», последнее, что намерен я был делать, это спешить ему на помощь. Обратно в кроватку и заткнуть покрепче уши — вот метод Флэши, и пусть забирает всю славу себе. В конце концов, именно этого ему и хочется. Меня с самого начала намечали на роль помощника, вот и нечего рот разевать. Удачи, Виллем, желаю тебе перебить целую кучу венгров.

Думая так, я не забывал строить сердитую мину и клясться, что поспешу ему на помощь. Наконец Штарнберг рассмеялся и говорит, ладно, мол, хоть присутствие мое в саду покажется странным, спасение императора снимет все вопросы. После чего откидывается в кресле и испускает довольный вздох, Довольный собой и восхищенный непревзойденным гением Бисмарка, который в точности расписал, как все будет. Но я знал, что больше всего Виллемом движет жажда крови, долгожданное удовольствие пострелять в людей — причем в спину, без всякого сомнения. Он, наш Виллем, был из тех, кого Хикок[920] называл «джентльмены-убийцы». Прямо как его драгоценный папаша.

Не будь я подогреваем втайне мыслью о своей удаче, благодаря чему полюбил вдруг все человечество, обед с Францем-Иосифом, начавшийся в пять, стал бы, вероятно, жутким испытанием. Я появился, опираясь на трость, и Его Величество встретил меня поздравлениями вперемежку с предупреждениями не переутомляться. Он принадлежал к несчастным, которых Господь сотворил чопорными до мозга костей, и любые его попытки идти против своей природы доставляли массу неудобств и беспокойства всем окружающим, и больше всех ему самому. Император напомнил мне надутого учителя, снизошедшего до фагов: даже если тот знает, какие слова использовать, то никогда не примет верный тон.

К примеру, посетовав за супом на неспособность блеснуть знанием английского, Франц-Иосиф возложил вину не только на своих учителей, но и на мое прекрасное владение родным его языком — даже похвала моему немецкому прозвучала в его устах как выговор. Я парировал остротой, которую когда-то слышал (от Бисмарка, как потом вспомнил), что дар к языкам полезен только метрдотелям. Виллем поддержал меня: есть-де мнение, что способность к лингвистике свидетельствует о низком интеллекте. Император, мрачно катая хлебный шарик, заявил, что его учителя так не говорили, а про метрдотелей судить он не берется. После столь жизнерадостного начала мы ели молча, пока Франц-Иосиф не принялся серьезно расспрашивать меня про устройство лагерей и санитарные установления в индийской армии, обратив особое внимание на необходимость заботиться в жарком климате о ногах. Я старался изо всех сил и имел неосторожность привести шутку Веллингтона. Королева спрашивает его как-то: чем, мол, так воняет от построенных в шеренги гвардейцев? Носатый отвечает: «Это esprit de corps[921], мадам». Анекдот был встречен отсутствующим взглядом, из чего я сделал вывод, что с французским у Его Величества тоже не ахти.