Записки фронтовой медсестры

Клаве не понравилось, что я буду с ней жить, так как я была страшная, больная и Клава не хотела заболеть, заразившись от меня. Нина Алексеевна ей объяснила, что я не больная, а просто истощенная, и ей ничто не угрожает. И так я поселилась с Клавой.

Я убирала палаты, коридор, кабинет врача, перевязочную. В манипуляционной и перевязочной работала медсестра-немка Гильда. Наши русские-советские там были в основном, русские, украинцы, женщины приходили к этой Гильде на перевязки. Раны большие, инфицированные, гнойные, по несколько дней не перевязывались, эти повязки засохшие. Нина Алексеевна говорила Гильде с чем делать повязки, и Гильда перевязывала наших женщин. Она очень брезговала, со злостью срывала засохшие повязки, аж кровь брызгала, все это делала небрежно, с презрением. Когда Гильда ушла, я попросила Нину Алексеевну, чтобы она разрешила мне развязывать женщинам раны. Гильда с ними обращается очень грубо, им очень больно, у наших женщин всегда слезы на глазах, пока она делает перевязки. Нина Алексеевна мне разрешила. Пока Гильда придет, я снимаю женщинам повязки, а Гильда потом перевязывает. Я разводила марганцовку, отмачивала раны, затем легонечко снимала повязку. Нина Алексеевна спрашивала меня, откуда я знаю, что раны нужно отмачивать, да еще и марганцовкой? Я отвечала, что у меня были раны, и мне так делали. Я боялась говорить Нине Алексеевне, что я – медработник, боялась, чтоб меня не отправили в тот лагерь, где людей сжигают в печке. Как угодно умереть, только не жариться в печке.

Как-то Нина Алексеевна мне сказала: «Шура, а может, ты перевяжешь этих женщин, что-то Гильда задерживается». Я согласилась. Нина Алексеевна сказала: «На эту рану положи повязку с Sol. Rivanoli (риванол)». Называет мне все по-латински, и на бутылках тоже по латыни. Я беру бутылку с риванолем, а она строго наблюдает за мной. «А эту рану смажь Sol. Brillianti grinni (зеленка)». Я беру зеленку и мажу рану. «А сюда положи Ung. Ichtioli». Я беру ихтиоловую мазь и ложу на гнойник и совсем без внимания, что Нина Алексеевна специально называет мне препараты по-латински. Я закончила перевязки, а Гильды все нет. Нина Алексеевна вызывает меня в кабинет и спрашивает: «Шурочка, ты – медработник?». Я покраснела до ушей и сказала: «Нет». «А откуда же ты знаешь латынь?». «А кто Вам сказал, что я знаю латынь?». Она рассмеялась и сказала: «Ты наивна, как ребенок. Шурочка, мы же с тобой на перевязках общались на латинском языке, и ты ничего не перепутала, все правильно брала, а я все лекарства называла только по-латыни». Я страшно растерялась, думаю, какая она умная, и какая я дура. Она меня спросила: «Шурочка, ты меня боишься?». «Да». «А почему ты меня боишься?». «А чего Вы ходите с тем немцем?». «А ты разве не понимаешь, что он меня проверяет: ложу я больных на койку или здоровых. Ты не заметила, что лечение этих больных его не интересует, он идет на обход только для того, чтобы посмотреть, кого я положила: больных или здоровых. Ты откуда?». «Из Одессы». «Как ты сюда попала?». «Как все люди, а Вы?». «А я из Севастополя». Я так быстро спросила: «А где Вы были в Севастополе?». «В Сов. больнице, а ты?». «А я была в медсанбате на Максимовой даче, и в Сов. больницу мы отправляли тяжело раненых». «Совершенно верно, мы Ваших раненых принимали». Тогда мы с ней обнялись, заплакали, вытерли слезы, я спрашиваю: «А где Гильда? До сих пор нет». Нина Алексеевна ответила, что она специально ее отпустила, чтобы меня проверить: «Я сразу заметила, что ты медработник. Когда ты так грамотно снимала повязки женщинам». После этого объяснения мы с Ниной Алексеевной стали друзьями. Как-то я заболела, повысилась температура, Нина Алексеевна меня послушала и сказала, что у меня двусторонний плеврит. Она делала мне горчичники, давала какую-то микстуру, таблетки аспирина, и температура упала, но чувствовала я себя плохо.

Уже не помню, по какой причине перевели меня от Клавы в общий барак, где жили наши женщины, которые работали на заводе. Работала я так же, в больнице, а спала в общем бараке. Барак большой, женщин там было много. В нашей комнате было 20 человек, спали на двухэтажных нарах. Завела я там себе подругу Иру, фамилию не помню, но мы ее звали Ира Ростовская, она была из Ростова. Потом Ира сбежала с этого лагеря, и я завела другую подругу – Лиду из Сталина.