Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

Высокий, с пробором посередине и профилем североамериканского краснокожего индейца, М.И. с несколько смущённой улыбкой стоял, окружённый чиновниками. А.А. Нератов, гораздо более смущённый, чем молодой министр, стал читать по записке свою приветственную речь. Когда раздались привычные слова, то невольно все члены нашего комитета переглянулись между собой, за исключением Петряева, смотревшего в землю. Дело в том, что вся речь Нератова была точным пересказом, конечно, в приемлемых выражениях, всего того, что говорилось на заседании нашего комитета. В сущности, это была сжато, но в то же время полно отредактированная программа внешней политики, которую от лица всего министерства Нератов предлагал новому министру.

Мы ушам своим не верили, так как не ожидали от Нератова столько дипломатической ловкости: наши «кондиции», против которых так восставал Петряев на заседании комитета, теперь в ещё более импозантной форме навязывались члену революционного Временного правительства. Было здесь и другое — «революция сверху» делала ненужной «революцию снизу», чиновничья фронда превращалась, таким образом, в легальный государственный акт. Слова Нератова о «нерасторжимой связи с союзниками» и о «незаключении сепаратного мира с врагом» были покрыты оглушительными аплодисментами, так что не ожидавший этого Терещенко с удивлением смотрел на эту явную демонстрацию. Красный от смущения Нератов закончил свою речь призывом к совместной работе «в духе освободительных традиций русской внешней политики», чем перекидывался мост между Февральской революцией и царской Россией в области дипломатии.

Терещенко начал свою речь намёком на наш комитет, заявив, что ему известны те опасения, которые существуют в ведомстве, но, прибавил он, «если среди вас есть люди, не сочувствующие моим взглядам, то ведь среди вас были и люди, не сочувствовавшие Штюрмеру и всё же остававшиеся на службе». «Я прошу вас во имя России, прежде чем решиться на уход из министерства, присмотреться ко мне и моей работе и судить меня по моим делам, а не по слухам обо мне», — сказал он дальше и подробно остановился на основных тезисах речи Нератова, с которыми он полностью согласился. В частности, относительно союзников и сепаратного мира он прямо сказал, что «мир может быть только общим и спасение России не может быть воздвигнуто на чужой крови».

Если откинуть несколько банальных фиоритур митингового характера, которые были неуместны в данной обстановке, речь Терещенко была ясным и недвусмысленным «да» на речь Нератова. Она давала нам полное удовлетворение и, к нашему удивлению, создавала впечатление предумышленного сговора Петряева, Нератова и Терещенко. Так оно и было, ибо все трое боялись, что уход Милюкова, Нольде и Струве в окраске, которую Нольде и Струве хотели ему придать, может вызвать подражание у одних и брожение у других. С другой стороны, наш комитет с особенным удовлетворением мог констатировать, что благодаря мудрому тактическому шагу Нератова мы были избавлены от «переговоров», которые, несомненно, умалили бы авторитет нового министра.

По окончании этой сцены Терещенко пожелал познакомиться с нашим комитетом, и наш президиум — Петряев, Урусов, Гагарин и я — был ему представлен Петряевым. Терещенко очень мило и предупредительно сказал, что он не только не собирается ни в чём стеснять нашей «самодеятельности», но надеется на поддержку с нашей стороны. Такой приём нашего комитета министром, вызвавший у Петряева восторг своим мирным, если не сказать сердечным, тоном, после общего приёма и речей Терещенко и Нератова сразу же установил отношения между ведомством и новым министром, далеко превосходившие по своей близости отношения с Милюковым. Правда, в то время как Милюков был крупной политической фигурой, всем нам известной пусть не лично, но своей деятельностью, Терещенко был совершенно неизвестным молодым человеком, однако, может быть, именно в силу этого последнего обстоятельства в отношениях с ним должен был царить более простой тон.

С первых же слов стало совершенно ясно, что Терещенко никакой своей «программы» не имеет и, наоборот, готов охотно следовать тому, что мы по обстоятельствам войны считали единственно возможной программой для России. Терещенко капитулировал с первого же дня перед ведомством, и вот почему уход Милюкова не имел никаких неблагоприятных последствий для дипломатической работы нашего ведомства. Слова Милюкова, слышанные мною так недавно с балкона Мариинского дворца о том, что, увидав надписи «Долой Милюкова», наш министр испугался не за себя, а за Россию, не оправдались, и той дипломатической катастрофы, которую он ожидал вследствие своего ухода, не произошло.