Записки из «Веселой пиявки»

Костя рос ребенком пугливым и болезненным, желёзки, как водится, распухали, аденоиды мешали дышать, гланды то и дело провоцировали ангины, уши болели дуэтом и попеременно, скарлатина, корь и ветрянка сменяли друг друга, так что крик «Айда на горку!» Юрки Жебрака — единственного приятеля, с которым он успел сойтись на почве оловянных солдатиков и Жюля Верна, часто оставался без желаемого ответа. Да он и сам не рвался гулять — зимой с этой самой горки надо было спускаться то на снегурках, то плюхнувшись задницей на фанерку, что Косте не нравилось, а весной ребята делали запруды и ковырялись в холодной воде, пуская кораблики, что тоже не вызывало энтузиазма. Всесезонные пристеночек и «ножички» не давались, салочки, колдунчики, сыщик-ищи-вора, классики, штандер оставляли равнодушными — унылый был мальчонка, что и говорить. Косте больше нравилось сидеть в комнате, уставившись в одну точку, и прислушиваться к черному круглому репродуктору. Проявилась эта склонность рано, лет с трех, когда семья только-только вернулась из эвакуации и черная тарелка стала привычным предметом семейного обихода. Ее не выключали никогда, и стоило потоку слов, изрыгаемых ею непрерывно, смениться потоком же музыкальных звуков, Костя прекращал все прочие занятия, переставал капризничать, замирал, чуть наклонял голову — и окружающий мир исчезал, вытесняемый миром другим, хрупким и загадочным. Первой обратила внимание на эту особенность поведения ингелэ бабушка Елизавета Наумовна. Мало-помалу она приметила, что разную музыку Костя слушает по-разному. Скажем, «Взвейтесь кострами, синие ночи» он слушал охотно, но голову держал прямо и даже крутил ею по сторонам, а начнется Второй фортепианный концерт Рахманинова — головка набекрень, рот приоткрыт, и нет его, унесся куда-то. А как-то раз учительница пения (были такие уроки в начальной школе) Римма Львовна посетила семейство Портновых, застала дома Елизавету Наумовну и поделилась с ней уже своими наблюдениями. «Вы знаете, — сказала она, отхлебывая чай из парадной гарднеровской чашки, — чтоб я так жила: я вожусь с этими босяками восемнадцать лет, но этого мальчика ангел поцеловал в темечко...»

И уже на следующий день Елизавета Наумовна взяла своего сына за лацкан и сказала ему: «Ося, делай что хочешь, но мой внук должен учиться музыке, и не просто учиться, а у самого-самого лучшего учителя». И что бы вы думали? Осип Яковлевич пораскинул мозгами и позвонил своему старому клиенту, известному артисту Володину, которому неоднократно шил брюки, да-да он шил брюки самому Владимиру Сергеевичу Володину (вообще-то Иванову, и зачем только Иванову понадобилось брать себе псевдоним Володин, если он уже Иванов — задумывался время от времени Осип Яковлевич). Так вот, Володин-Иванов связался не с кем-нибудь там, а с самим Давидом Ойстрахом, а уже Давид Ойстрах... Опустим подробности, но вскоре Костя оказался в Гнесинке.

А тем временем... Тем временем давно уже пора сообщить, что двумя этажами ниже, то есть на первом этаже того же дома и том же подъезде, жил уже не портной Осип Яковлевич, а совсем наоборот, сапожник Володя, точнее — Володя-сапожник, именно так он был известен соседям и клиентам, через дефис: Володя-сапожник. Надо признать, что у Володи-сапожника не было таких знатных клиентов, как у Осипа-брючника, но работу свою он делал исправно, весь дом обслуживал, а то и добрую порцию насельников Псковского переулка. В свободное от дратвы и колодки время Володя-сапожник поколачивал свою безответную жену, худосочную тетку Татьяну, как ее звали окрестные дети, а двоих сыновей-погодков, Коляна и Толяна, бил смертным боем, когда бывал трезв, что, по счастью, случалось нечасто, а в подпитии мягчел, Татьяну норовил приласкать, а детям давал по двадцать копеек на мороженое. Впрочем, мороженое привлекало Толяна и Коляна недолго, скоро его заменило пиво.