Записки из «Веселой пиявки»

Так мальчики росли: неподалеку друг от друга — и как бы на разных планетах. Костя пропадал на Собачьей площадке в Гнесинке, потом терзал скрипку дома, а на лето уезжал на дачу в Малаховке, где терзал ту же скрипку на свежем воздухе. А Колян с Толяном, едва дотянув до конца начальной школы, где просиживали по два года в классе, были определены в ремеслуху, откуда регулярно сбегали. Их ловили, и вскоре старшего, Коляна, отправили в колонию, и больше на Псковском он не появлялся, а Толян стал грозой местной мелкоты из интеллигентных семей. И хотя Костя к интеллигенции вряд ли принадлежал (папино образование ограничилось суражским хедером, мама окончила семилетнюю школу рабочей молодежи, а Елизавета Наумовна так толком и не научилась читать по-русски), но скрипка и отчетливо семитская внешность — сами понимаете. И вот Толян из всех детей округи выбрал безответного Костю, Котинке, ингелэ своей главной жертвой. Да и как не выбрать? Живущий по соседству — искать не надо, пугливый, неуклюжий, с просительно-виноватым взглядом и носом-клювиком, Костя буквально просил: ну же, давай, поиздевайся надо мной, тебе за это ничегошеньки не будет. И Толян не упустил такую шикарную возможность.

Меню у него было богатое. От простенького «жид по веревочке бежит» до строгого приказа: «Пой песню на еврейском языке с русским переводом». Жизнь Кости мало-помалу превращалась в ад. Вырвать портфельчик из рук и вывалить в грязь или снег (по сезону) тетрадки и прочее барахло — это раз. Прижать к стенке и, достав из ширинки длинный тонкий отросток, обдать Костину штанину вонючей желтой струей — это два. Сорвать шапку и забросить ее в кузов мимопроезжего грузовика — это три. Было и четыре, и пять, и шесть... Но при этом Костя никогда ни слова не говорил о своих страданиях ни родителям, ни бабушке. Молчал, копил злобу и строил планы мести. Ну очччень необычные. Ни за что не догадаетесь какие. Он вовсе не хотел расправиться с Толяном каким-либо особенно изуверским способом, да и вообще причинить ему какую ни то неприятность. Не тут-то было. Напротив — он мечтал его облагодетельствовать! Вот Толян тонет в болоте, и Костя, рискуя жизнью, бросается на помощь, стоя на самом краю трясины протягивает палку (веревку, ремень, что там еще...), вытаскивает беднягу и на растерянные слова благодарности пожимает плечами и гордо уходит. Вот какие-то бандиты из соседнего — Максимовского — переулка загнали Толяна в угол (он даже знал этот закоулок во дворе дома один) и начинают его беспощадно избивать, а Костя появляется в самый последний момент, достает револьвер (тут надо домечтать, где он его возьмет) и ледяным голосом: а ну, прочь, мерзавцы! Бандюки разбегаются, Толян блеет что-то, а Костя — да-да, пожимает плечами и гордо уходит. Ну и так далее... Где-то я такое слышал или читал. Ах да, в письме княжны Ольги Николаевны, писанном за пару месяцев до бойни в Ипатьевском доме: мол, папенька всех врагов своих прощает, мстить им не велит, ибо не зло побеждает зло, а только любовь. Ну откуда, казалось бы, в еврейском мальчонке такое христианское настроение ума? Не иначе как от истоков, от тех еще евреев, числом двенадцать, которые внимали Иисусу.

Ну да ладно. Пытка продолжалась не один год. Толян и Костя потихоньку взрослели, их родители так же потихоньку старели. Когда ударило великое хрущевское переселение коммуналок в худо-бедно нелепые, но вполне-таки отдельные квартиры, жизнь развела семьи Толяна и Кости, и последний — уже студент консерватории — мало-помалу стал забывать мучителя. А потом и вовсе забыл. Что касается Толяна, то таких, как Костя, у него была дюжина, и он их вообще не сильно различал — мельтешат тут всякие недо... (мерки, умки, унтерменши в общем, хотя этого мудреного слова он, конечно, не знал).