Записки из «Веселой пиявки»

Так вот, на этот раз Константин Осипович, изрядно подуставший от высокодуховного служения искусству, к радости своей, получил чуть ли не целую неделю блаженного отдыха, сладостного far niente. Он мог наконец неторопливо гулять по ставшей чужой, но таившей милые старые знаки Москве, сидеть в кафешках за рюмкой-чашкой чего-нибудь, просто размышлять, вспоминать, вспоминать, вспоминать. Он только что вернулся из Петербурга, причем намеренно ехал на поезде, и не на каком-то новомодном шибко быстром «Сапсане», и даже не на «стреле» и не на двухэтажном фирменном, а на вполне заурядном Петербург — Белгород: хотел вспомнить советские еще поезда, каких повидал немало в гастрольных поездках в те еще времена, когда, лежа на верхней полке (выбирал ее, чтобы обрести некую самостоятельность, независимость от соседей, расположившихся внизу с вареными курами, яйцами и помидорами), выборматывал: «Я безрадостно вылакал эмпээсовский чай, паровозная лирика, успокой, укачай...» В Питере, вернее в Сестрорецке, он посетил могилу старого друга, скончавшегося за время его очередного концертного тура, затянувшегося на несколько лет. Сестрорецкое кладбище его поразило: сосновый лес необыкновенного уюта, светлая-светлая атмосфера, чистый песок — даже в дождь свежие могилы выглядят опрятно. Вот здесь и лягу, решил он. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать...» Тут уж Моисей надо мной не властен. Моисей Исидорович Поляков, его директор (в артистическом смысле — организатор выступлении Константина, забравший власть над всем его бытом, а после развода поработивший Костю окончательно), хоть и был тремя годами моложе, считал себя ответственным за музыкальную мировую звезду, а потому вел себя как тиран и влезал во все дела. Уже уходя с кладбища, Костя заглянул в часовню — поставить свечку в память друга (ритуал обязательный и для отъявленного безбожника с пионерских еще времен), а покинув часовню, сразу же за ее оградой увидел скромный белый памятник: Сергей Иванович Мосин, генерал-майор — и годы жизни. Мосин? Неужто автор винтовки Мосина, которой допекал его учитель военного дела Витамин (Вениамин по паспорту), раздававший щелбаны нерадивым восьмиклассникам Гнесинки? Как же, как же, винтовка Мосина образца тысяча восемьсот девяносто первого года, доработанная в тысяча девятьсот тридцатом и бывшая на вооружении Красной армии чуть ли не до конца войны. Она же трехлинейка — в его детском воображении это слово должно было означать что-то удлиненное, вытянутое в линию, и о трех стволах. Узнав, что три линии имеют отношение только к калибру, то есть диаметру пули (одна линия равна десятой доле дюйма), он даже расстроился.

Ну да ладно. Кладбища в этой поездке по России, похоже, не переставали удивлять Константина Осиповича. В Москве он, по обыкновению, отправился на могилу папы и мамы в Востряково, постоял у камушка, прибрал там все, протер надпись и керамическую фотографию, сухие листья вымел, цветы — две хризантемы — положил. Все это с чувством уже не острым. Это была даже не печаль — легкая задумчивость. В этой задумчивости Костя пошел бродить по безразмерному кладбищу и незаметно оказался на русской его половине.

Середина недели, хмурый — срывается мелкий дождик — день, а потому народу не густо. Уже ближе к центральной аллее, ведущей к выходу, он краем глаза ухватил кособокую фигуру, пристроившуюся на скамеечке за свежевыкрашенной оградой. Линялая репсовая куртка (лет тридцать назад такая была и у него — модная в те времена штучка), поросший серой щетиной острый профиль, рядом — початая бутылка водки. Костя прошел мимо, собрался раскрыть зонт, передумал — и вдруг остановился. Этот профиль. Да быть не может. Тот и подростком был могуч, с литыми плечами и татуированными кулачищами. И все же... Костя повернул назад, поравнялся с оградой, вгляделся. Он? Не он? В этот момент грязные пальцы старика сомкнулись на бутылке, и Костя прочел: ТОЛЯ — по букве на пальце.

— Толян? — произнес он едва слышно.

Профиль сменился фасом, ошибки не было.

Старик отставил бутылку и перевел тусклый взгляд на Константина Осиповича. Переглядка тянулась и тянулась, но Костя не ощущал какого-либо неудобства. Он смотрел на лицо старика и, отфильтровывая морщины, седину бровей и грязно-серую щетину, видел своего гонителя таким, каким тот был полвека назад, — но одно он так и не смог отфильтровать: тусклый, унылый, жалкий взгляд. Наконец в нем проявился намек на узнавание.

— Ты, ты...

— Ну да, я.

— Забыл, как звать-то...

— Костей. Кто у тебя здесь? Жена?

— Неа... Мать с отцом. А ты к кому?

— Вот и я к своим, отцу и матери. — Костя неопределенно махнул рукой в сторону еврейского участка.

— Может, сядешь?

И он сел.

— Выпьешь? — Толян плеснул водки в складной стаканчик.