Записки из «Веселой пиявки»

Dance me to your beauty with a burning violin,
Dance me through the panic till I’m gathered safely in,
Touch me with your naked hand or touch me with your glove,
Dance me to the end of love.

Буквальный перевод будет унылым: веди меня в танце к своей красоте под пылающую скрипку... Но кто бы подумал, что скрипка эта пылающая и вся песня выросли, как из семени, из страшной картины: еврейский оркестрик играет то ли Йозефа Гайдна, то ли Вольфганга Амадея Моцарта, что уж там предпочитал меломан и одновременно начальник лагеря смерти, играют они на полянке у стены крематория, где жгут их собратьев и где им самим вскорости предстоит сгореть? Где Коэн прочел или услышал об этом, он и сам не помнил, но его поразила извращенная красота смерти в пламени под звуки скрипки — dancing to the beauty with a burning violin. Коэну представляется, что раскаленное до страсти чувство обреченности, которое испытывают люди в ожидании неизбежного конца, сродни другой страсти, любовной, и выражаются они одним и тем же музыкальным языком. Так из одного источника страсти берут начало музыка смерти и музыка любви... Такая вот предыстория песни.

А вот Клавдия Ивановна выводит:

Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой.

Ну и Greenfields, конечно, куда же без них — то Brothers Four печалуются о лужайках, спаленных солнцем, а то Эдита Пьеха вспоминает город детства словами Роберта Рождественского, позаимствовав музыку у The Easy Riders, старой американской фолк-группы.

Есть и пример обратный: вполне русский романс «Дорогой длинною» переехал в Англию. Написал его Борис Иванович Фомин на слова Константина Николаевича Подревского еще в двадцатые годы, и слава у романса была беспримерная. Его пели и в России, и в эмиграции самые-самые: Петр Лещенко, Юрий Морфесси, Людмила Лопато, Александр Вертинский, Вадим Козин, Тамара Церетели. А потом большевики решили, что романс неправильный (да и вообще романсы не нужны пролетариату и трудовому крестьянству, что, возможно, святая правда), и в России его петь перестали. А вскоре и об авторах забыли. Подревского замучили фининспекторы — он опоздал сдать налоговую декларацию и лишился всего имущества, после чего заболел и через несколько месяцев умер. Борис Фомин по распоряжению начальства перестал писать романсы, а в тридцать седьмом, естественно, отправился в тюрьму. Правда — о чудо! — через год, после падения Ежова, его выпустили. Во время войны он написал множество фронтовых песен, в их числе и «Жди меня» на слова Симонова, и вскорости, сорока восьми лет всего, умер.

А романс продолжал жить в эмиграции. Тем временем некий американец из семьи еврейских эмигрантов Юджин Раскин, услышав эту песню, скорее всего, от родителей, влюбился в нее, написал английский текст и чуть-чуть изменил музыку сообразно ритмическим особенностям нового языка. Новую песню Those Were the Days услышал Пол Маккартни, включил в репертуар подопечной певицы Мэри Хопкин и обеспечил им обеим — Мэри и песне — всемирную славу.

Это что же получается? Грабеж! Буржуи украли наш гениальный романс! И тут же советские звезды разной величины и яркости запели «Дорогой длинною», обычно называя эту песню русской народной. Об авторах — Борисе Ивановиче и Константине Николаевиче — тогда вспоминали редко. А в наше время злые языки поговаривают, что и теперь у нас исполняют этот романс не в изначальном виде, как его написал Фомин, а в варианте Юджина Раскина, пришедшем к нам в шестидесятые годы. Надеюсь, что врут — уж очень было бы обидно.

Ну вот, разве отдохнешь от таких снов? Бывают и кошмары — чуть ли не еженедельно и почти всегда по четвергам (прям как «Дон» и «Магдалина») приплывает ко мне мрачный Альфред Хаусман и бубнит почему-то по-русски:

Север, Юг, Восток и Запад
Моют кости мертвецов.
Долетает трупный запах
До детей и до отцов.

Недавно явился и сон двухступенчатый. Я в Голландии, в каком-то музее исключительно голландской живописи, и дама голландского, видимо, происхождения с портрета говорит мне сочувственно: у тебя рак, причем поджелудочной железы, — и от этого у меня потекла кровь из уха. Я тут же понимаю, что это сон, и как бы просыпаюсь: никакой Голландии и голландки, слава Богу, рака нет, рука тянется к уху — кровь... Я снова просыпаюсь от этого сна во сне и снова хватаюсь за ухо — на сей раз чисто.