Записки из «Веселой пиявки»

А теперь догадайся, когда эта самая Дора-Фейга-Фанни родилась? Правильно, 10 февраля 1890 года, то бишь аккурат через полвека после свадьбы Виктории и Альберта и за полвека до рождения твоего, смею верить, друга Виталия Иосифовича Затуловского, который без устали пишет и пишет в своей рыжей тетради что ни попадя. Ну что взять с человека!

Ну что взять с человека,

который путает Дженнифер Лопес с Анжелиной Джоли, а артишок с анчоусом. Да, он такой, Виталий Иосифович Затуловский. Вползает в старческое слабоумие. Но упрямо бормочет — пусть, мол, годы летят, пусть — храбрится старик — листья шумят, но светится юностью взгляд. И обращен этот взгляд как раз туда, к источнику света — в юность. Там нет Дженнифер и Анжелины, нет артишоков с анчоусами, зато обрывки стихов, книжные строки, смешные огорчения, беспричинные, а потому настоящие, радости, ну и, конечно, способность удивляться до дрожи — и все это в изобилии. Вот поэт такой был татарский, Муса Джалиль, написал про парня, который пришел на свидание, хотел признаться девушке в любви, да насморк помешал — чихает, сопли текут, двух слов сказать не может, так и ушел, и вот вспоминает: «Теперь старею в тихом уголке, как прежде сердце не горит, а тает, я носовой платок держу в руке, я избегаю быть на сквозняке, но и любовь меня не навещает...» Написано в 1943 году в Моабитской тюрьме, незадолго до казни. Удивительно? Сочинять такое между пытками, в ожидании скорой смерти? Мужество? Бесчувствие? Недомыслие? Или напротив — мудрость?

Помню, лет семь мне было, просыпаюсь на даче, солнце бьет в окно, клок неба, ветка с трясогузкой — рукой подать, и думаю: вот сейчас глаза закрою — и все исчезнет. Куда? Надолго? А если опять засну, что с птицей станет?

А через много лет это ощущение вернулось, когда прочитал у Ростана, что петух Шантеклер, певец рассвета, твердо верил, будто солнце восходит только в ответ на его зов, а не закукарекает он — так и конца не будет ночи... Но знает свое дело Шантеклер твердо, что ни день — вот он, рассвет, ликуй, природа, радуйся!

Ave, Maria,

gratia plena, Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus... Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус...

Сладкозвучный мальчик спел песню, которую Шуберт писал на совершенно иные слова — Вальтера Скотта из поэмы «Владычица Озера» (видать, та самая, что вручила Экскалибур королю Артуру), и вот результат: кто теперь помнит — знает — слушает — одноименную божественную молитву Баха — Гуно? Но именно такая незатейливая музыка — кто-то назвал ее высокой попсой — мне близка, а до того, что еще выше, — не дотянуться.

Зато все эти вышибающие скупую слезу I did it ту way не оставляют меня и во сне — опасный знак: ведь по словам Просперо (не бунтаря-оружейника Олеши, а герцога Миланского), we are such stuff as dreams are made on. Из чего только я не сделан! Намедни снились как раз такие песни. No woman по cry... Или — Strangers in the night exchanging glances...

Или — Love me tender, love me sweet... Или — Last Christmas I gave you my heart. Да только будто пели все это не Боб Марли, не Фрэнк Синатра, не Элвис Пресли, не Джордж Майкл, а тихонько и очень чисто проборматывал пожилой господин, сидевший Бог знает сколько лет тому назад рядом со мной в автобусе Реховот — Иерусалим, следуя за одинокой трубой (такой странный диск поставил водитель — только труба, без голоса). Ну конечно же я из них сделан, из этих звуков. А еще из совсем старенького, из детства — I know why and so do you и Begin the beguine

. А еще — из «Арабского танго». Ах ты, батюшки, «Арабское танго» на танцплощадке, Батыр Закиров... И из «Танго соловья», там еще свист такой симпатичный. И — «Эта песня на два сольди, на два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». Тут же «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Почему-то бессловесный Take five Брубека. Ну и Solo ie, solo tu и Memory из «Кошек» — воспоминания видавшей виды кошки Гризабеллы, жутко трогательно, по настроению — точь-в-точь романс от имени двух дряхлых кляч, что с грустью вспоминают, как славно жила их хозяйка, старая шлюха, давным-давно, когда ее любви наперебой искали грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал... И вдруг девушка заиграла на мандолине: «На далеком севере эскимосы бегали...»

Ночь за ночью, ночь за ночью.

То Доницетти душу вымотает своей una furtiva lagrima, то Леонард Коэн не даст покоя пылающей скрипкой: