Записки из «Веселой пиявки»

Подумать только, эти куры — единственная живность в деревне, а ведь когда-то... Да, когда-то был здесь немаленький колхоз. Имени Карла Маркса. В соседней избе пришла в негодность крыша, ее (крышу) разобрали, стали ладить новую, а с чердака повыкидывали старую рухлядь: ржавые керосиновые лампы, утюг — из тех, что работал на углях, обрывки упряжи, неведомые части неведомого огородного инвентаря. Охочая до старинных штучек Елена Ивановна все это собирала, чистила и волокла в свой музей — стенку в коридоре, увешанную подобным хламом. Тогда-то она и наткнулась на грязнющую желтоватую книжонку с гордым названием «Трудовая книжка колхозника». Чем только не занималась Любовь Константиновна Гусева — скорее всего, родня живущего здесь мужика с золотыми руками и злобным нравом Витьки Гусева — в тысяча девятьсот сорок седьмом году в колхозе Карла Маркса! Об этом повествуют хрупкие страницы с расплывшимися трудно различимыми словами. Лён она колотила, теребила, вязала, била, расчесывала и совершала с ним еще какие-то действия, не поддающиеся расшифровке из-за неразборчивых слов с очень индивидуальной орфографией. Доставалось также овсу и ржи. С клевером совершали загребку и копнение. Сено Любовь Константиновна тоже загребала и копнила, а также трясла, ворошила, навивала и скирдовала. А еще она нарывала навоз, возила удобрения, сажала и окучивала картошку, била валы (Бог знает за что и какие), возила гравель, косила, бороновала, корчевала, гоняла быков, пилила, ездила за керосином, возила уполномоченного и давала коням... И за весь 1947 год не случилось у Любови Константиновны Гусевой ни одного свободного от труда на колхоз дня. Ну вот, а теперь в нашей деревеньке ни льна, ни овса, ни ржи, ни быков, ни коней — одни куры в количестве четырех штук.

В конце концов Лена нашла доброго человека, который согласился взять птиц на зиму и кормить их, если будут нести яйца, а по весне вернуть домой.

— А если не будут нестись? — спросил я доброго человека.

— Тогда посмотрю.

Смотрю я, друг мой Александр, на твои картины —

натюрморт с тремя бутылками, явно из-под водки, хоть и без этикеток, и другой, тоже с бутылкой, но черной, вроде как из-под «Бейлиса», и у нас с Леной течет культурная беседа знатоков, ба-а-а-альших ценителей. Меня притягивают прозрачные, с бликами на покатых плечах, а ее — черная, подле нее недоочищенный мандарин валяется. А почему? А вот почему: у нас к референциям, к — извини за выражение — денотатам отношение разное. Водка — она и есть водка, хотя и не наша косорыловка, а «Бейлис», сам понимаешь, — сладенькое пойло, да и лис жалко, зачем их бить... Сидим мы на таких непримиримых эстетических позициях, а тут кто-то с экрана поет вертинсковую «Маленькую балерину», и там, если помнишь, лакфиоль упоминается: мол, прислал ей, балерине, король влюбленно-бледные нарциссы и эту самую лакфиоль. И тут же Лена — а она, сам знаешь, ботаник не из последних — спрашивает: что за лакфиоль такая, никогда не слышала. И что ты думаешь: минуты не прошло, как в садово-огородной передаче по «Эху» нежный голос другой Лены, Ситниковой, сообщает нам что-то очень важное и упоминает благозвучное растение «херантус, или лакфиоль». Представляешь! Правда, потом выяснилось, что не херантус это, а хейрантус, но это уж потом...

М-да, множество поучительных сведений извлекаем мы из белого шума массмедиа посредством глаз и ушей, но преимущественно все же ушей. Ведь и пушкинский пророк аккурат через уши впитывал основную информацию об окружающей действительности. Суди сам: хоть серафим коснулся и ушей, и глаз поэта и вещие зеницы отверзлись (словно, если мне не изменяет память, у испуганной орлицы), далее роль зрения в постижении мира не раскрывается. Совсем иначе обстоит дело с ушами. Их, как известно, наполнил шум и звон, после чего стоит двоеточие, и Александр Сергеевич разъясняет нам происхождение этих звуков, уточняет, откуда они явились. А вот, оказывается, откуда: от содроганья неба, от полета горних ангелов, от передвижения в пучине морской всякой живности и даже — подумать только — от прозябания дольней лозы. Видно, громко прозябала.