Записки мертвеца

Мне не хотелось доверять свою судьбу камню, ножницам или бумаге. Мне хотелось, чтобы Сергей сам вызвался пойти вместо меня, потому что он уже стар, а я — молод, и мне ещё жить да жить. Я думал, что все, кому за тридцать и кто крепок духом, должны при любом удобном случае жертвовать собой и прикрывать своими спинами тех, кто помоложе и послабее. Жертвенность с самой начальной школы нам представляли высшей добродетелью. Отдать свою жизнь, здоровье, силы; страдать ради того, чтобы не страдал кто-то другой — вот высшее благо для человека. Так нас учили. Заботиться же о себе, о своей безопасности и думать о том, что кому-то ты нужен живым, а не мёртвым, в час, когда Родина зовёт — это всегда считалось постыдным и низким. Вот и тогда, на кухне, когда Сергей не стал заслонять собою меня и выбрал вместо этого бросить жребий, доверившись слепому случаю, он как-то сам, автоматически упал в моих глазах. То была не рациональная оценка, но выученная, подсознательная. Не геройствуешь и не стремишься к этому — значит, ты тряпка и не достоин места среди мужчин. И меня совершенно не волновало, что я сам, в общем-то, геройствовать тоже не спешу, и что я тоже скорее доверюсь «цу-е-фа», где у меня будет пятидесятипроцентный шанс остаться дома и не пойти на войну, чем закрою собой Сергея. Ведь я моложе, а значит — сильнее и живучее. Так почему бы и не я, собственно? Об этом я тогда не думал. Я был слишком занят тем, что мысленно разносил Сергея в пух и прах и не замечал, что сам я, в общем-то, сделан из того же самого дряблого и рыхлого теста. Ровно так же и общественная мораль, требующая от каждого человека подвигов для того, чтобы тот был достоин высокого звания человека, не замечает, что некоторые люди просто не созданы для подвигов.

— Камень, ножницы, бумага, раз… Да нет, рано! — сказал Сергей, когда я выкинул свою фигуру сразу после слова «бумага», — На «три» выбрасываем.

— Хорошо.

— Камень, ножницы, бумага, раз, два, три!

Сергей выбросил бумагу.

Я выкинул камень. А ведь хотел выкинуть ножницы! Но то ли поймал тупняк, то ли передумал, то ли всё случилось неосознанно, по воле случая.

Сергей посмотрел на меня наполовину виновато, наполовину — с облегчением. И ничего не сказал. Я тоже ничего не сказал. Всё и так было очевидно и ясно, и слова нам для общения были теперь не нужны.

Я вышел во двор, чтобы рассказать обо всём Ире. Они с Юлей ходили вокруг давным-давно убранных грядок и что-то там рассматривали. Они были так увлечены, что мне вдруг захотелось не подходить к ним и просто уйти, ни с кем вообще не прощаясь. Сергея я теперь ненавидел всей душой за то, что он выбросил эту проклятую бумагу. К Кристине я питал неприязнь хотя бы за то, что она радовалась моей отправке к Старкову, поскольку благодаря моей отправке её муж останется дома. Юля раздражала меня тем, что была не при делах и порхала тут как безмятежная бабочка, словно бы конец света и разгул мертвецов её не касаются. А Ира… Я был в ярости, когда увидел её улыбающейся рядом с этой маленькой девочкой, собирающей какие-то палки и подмороженные корешки. Я ревновал — неистово и буйно ревновал её за эту улыбку, которую я так хотел увидеть на её лице и которую увидел только сейчас, когда она играла со своей новой девятилетней подружкой в какую-то идиотскую игру. Мало того: она улыбалась тогда, когда у меня земля уходила из-под ног, и я не находил себе места, и иногда забывал, как дышать. Всего через час меня заберут люди с автоматами и увезут в неизвестном направлении, а она тут улыбается чему-то! Разумеется, какая-то часть меня понимала, что всё это чушь. Но, к сожалению, то была не большая часть.

Я рывком развернулся, поднялся на крыльцо и вернулся обратно в дом. Там я наскоро собрал рюкзак, положив в него только дневник, ручку и бутылку воды. Потом я накинул рюкзак на плечи, оделся потеплее и отворил дверь в сени с твёрдым намерением молча уйти из этого дома навсегда.

— Э, ты куда? — встрепенулся Сергей.

— Куда надо, — огрызнулся я.

— Ты если бежать надумал — о нас тоже подумай. Старков сказал: без глупостей.

— Иди ты! Оба вы пошли бы к… Нафиг короче пошли! К полкану я иду, к полкану, не волнуйтесь! На фарш, на мясцо, чтоб места от меня мокрого не осталось! Чтоб вам тут не париться ни о чём! И чтоб вас никто не парил! Уроды вонючие! Пшли вы… все! — прорычал я это или что-то вроде этого сквозь стиснутые в гневе зубы, потом вышел в сени и как следует хлопнул дверью.