Записки молодого варшавянина

Я читал описания парижских салонов, а видел под­ходившие на помощь нам войска; из лесов вылезала пехота, по шоссе грохотали танки, небо расчерчивали звенья бомбардировщиков. Все они шли к Варшаве. Ло­палось неприятельское кольцо вокруг пылающего города, ревели от страха враги, вопили от радости варшавяне! Ох, елки зеленые, ну и праздник же был! Все цело­вались друг с другом над могилами павших, на разва­линах домов! А потом парад. Мне с детства очень нра­вились парады. Нас часто кормили парадами для под­крепления духа и для демонстрации мощи нашей армии. Последний парад Победы происходил перед войной, де­сять месяцев назад, 11 ноября 1938 года, когда мое во­енное училище в шесть утра уже выстроилось на Мокотовском поле, чтобы проследовать оттуда через весь го­род по Королевскому тракту, от Бельведера до Замка. И вот я чеканю парадный шаг и выискиваю среди вос­торженно кричащей толпы отца с Ядей, мать с ее сопли­выми учениками и даже эту Терезу, с которой сегодня познакомился. Я отложил Пруста до лучших времен. Помню, что перед самой полуночью на коммутаторе опало несколько клапанов. Разумеется, я стал подслу­шивать разговоры. Говорили о движении вражеских войск. Готовятся к наступлению? А может, отступают от осажденной Варшавы? Этой крепости с толстыми стена­ми из каменных тротуарных плит, опрокинутых трамва­ев и полированных до блеска гардеробов? В полночь, передавая на батарею номер один приказ обстрелять тремя снарядами Радзыминское шоссе, я вспомнил, что в эту минуту кончается мой восемнадцатый день рож­дения.

24 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОДА — МОЕ ДВАДЦАТИДВУХЛЕТИЕ

Это была пятница. Если бы не война, я, должно быть, прощался бы с Сорбонной (а что бы я изучал? Юриспруденцию? Общественные науки? Это были раз­мышления о нереальном уже мире, все более удаляю­щемся во мрак прошлого) и искал бы для себя подходя­щее занятие в Варшаве. Университет? Министерство иностранных дел? Адвокатура? Отец с его широкими связями несомненно вывел бы меня на нужную орбиту, и меня ожидало бы блистательное будущее в рамках санационного режима.

В эту пятницу, 24 сентября 1943 года, я встал, как обычно, без десяти семь, мгно­венно умылся и оделся, выбежал на улицу и, пробежав несколько сотен метров, влетел в здание на площади Инвалидов, где на втором этаже в последнюю минуту расписался в списке присутствующих. После этого я сразу же вернулся домой завтракать.

Уже целый год я выполнял обязанности помощника референта фининспекции. Карьеру эту я выбрал только потому, что фининспекция была единственной конторой, расположенной близко от моего дома. Чтобы обезопа­сить себя на случай уличных облав и принудительной отправки на работы в Германию, мне нужна была на­дежная справка с места работы. Я решил устроиться на работу в самом деле, а не пользоваться липовым аусвайсом. Устройство оказалось сравнительно легким: отец познакомил меня со своим соседом, который до войны был начальником отдела в министерстве финан­сов, а ныне заместителем немецкого «финанцинспектора», и тот вскоре представил меня пред ясные очи док­тора Гуфского — хозяина доброй половины всех фин­инспекций Варшавы. Об этом чехе говорили, что, хоть он и ренегат, ему, однако, все же присущ какой-то мини­мум человеческой порядочности, и это отличало его от остальной оккупантской «знати» Варшавы. Он не отве­тил на мой поклон, не подал мне руки и ни разу не обратился ко мне, разговаривая только со знакомым от­ца. Я стоял у дверей, как раб, выставленный на прода­жу. Гуфский окинул меня изучающим взглядом и под­писал все, что было нужно. Кажется, отец что-то сунул в карман своему знакомому, а поделился ли тот с Гуфским — осталось тайной.

Расписавшись о приходе на работу, я вернулся до­мой, чтобы спокойно позавтракать. Времени у меня бы­ло достаточно, поскольку служба продолжалась десять часов, до пяти дня.

Моей матери уже год как не было в живых. Когда однажды она вышла из школы, где под видом уроков труда учила детей истории Польши, на улице вспыхнула стрельба. Ее убили гранатой, брошенной с машины в подбегавших жандармов. Мне даже не удалось узнать, жертвой чьего налета и на кого она стала. Я видел ее за день до гибели. Мы вернулись, каждый из своих похо­дов, перед самым комендантским часом. На ужин был пайковый хлеб и мармелад. Мать переживала в этот день кризис воли: ничего не делала, даже не проверяла тетрадей, как обычно, а сидела, тупо уставившись на лампу. Я был слишком поглощен собственными делами, чтобы обратить на это внимание. Мать была для меня чем-то настолько повседневным, что я просто не замечал ее присутствия в моей жизни, и лишь ее уход отозвался во мне мучительной болью. Когда после ужина я хотел уйти в свою комнату, она коснулась моего плеча:

— Ежи... Ты веришь в бога?

Такой вопрос в устах учительницы, насквозь пропи­танной мирскими идеалами, был более чем неожи­данным.

— Мне сейчас отвечать или можно немного пого­дя? — огрызнулся я.

— Знаешь… Мы вообще не разговариваем друг с другом. Я даже де знаю, о чем ты думаешь…