Записки молодого варшавянина

— За твое здоровье, Юрек! — сказал слесарь и, под­няв кружку, выпил водку.— Ты, конечно, барчук и ма­менькин сынок балованный, птичьим молочком вспоен­ный, но все ж таки мозги у тебя жиром не заплыли. Как подрастешь, поймешь кой-чего, так что будь здоров и расти большой. Таким, как ты, везет. И ты обязательно всех нас похоронишь, потому что ты самый младший.

— Ни хрена подобного! — воскликнул я.

— Давай об заклад? — быстренько предложил сле­сарь.

— Я насчет жизни ни на какой заклад не согла­сен,— вмешался вагоновожатый.— У меня двое ребят, и не дай бог беду какую накликать. Трамваи всегда нуж­ны будут.

— Трамваи погибают на баррикадах,— рассмеялся я и разлил остаток водки по кружкам.

За окном стемнело. Надо было переходить в подвал, поскольку нечем было занавесить окна. Взрывы мерно ухали, к этому было легче привыкнуть, и я уже не испы­тывал страха.

— Мастерскую-то мою начисто разбомбило, а меха­ника убило,— пожаловался слесарь.— И почему это нам так крепко под зад дают?

— Не знаешь разве, что к чему? — спросил вагоново­жатый.

Мы замолчали. Не хотелось ругать правительство, смывшееся в Лондон. Поражение было таким неожи­данным и наступило так быстро, что наши головы не успели осмыслить происходящее, мы были угнетены сво­им унижением и испытывали острое чувство ненависти. Падение с вершин победоносного патриотизма на дно поражения ошеломило и оглушило нас.

— Не о чем тут говорить,— сам себе ответил вагоно­вожатый.

Я очень полюбил их, вагоновожатого и слесаря, и они полюбили меня, молокососа и маменькиного сынка. В течение всего времени, пока мы вместе воевали, я старался заслужить их уважение и подавлял в себе страх столь успешно, что они, пожалуй, считали меня отважным. Нас теперь объединяло нечто, заставлявшее забыть о разнице в возрасте, культурном уровне или происхождении.

— За нашу встречу после победы! — предложил я. Слесарь скептически поморщился, но выпил одним ду­хом и закусил сардинкой. Это был его последний ужин.

— Бедные мы муравьишки, под какой же мы желез­ный сапог угодили! — грустно улыбнулся он.— Пан под­хорунжий, это как, до конца сожрать можно или же на завтра чего оставлять будем?

— На завтра ничего оставлять не будем,— ответил я.— И вообще, не будем думать про завтра.

Мы все съели и выпили, а так как близилось время моего дежурства, я спустился в подвал. Вагоновожатый и слесарь тоже спустились вместе со мной и улеглись в углу, обсуждая что-то вполголоса. Я знал, что они говорят при мне не все, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Я сел за пульт. Работали все линии.

Я углубился в чтение ночных приказов командира. Это было свидетельство печали и нищеты: «Время 01.00, ба­тарее номер два обстрелять четырьмя снарядами район Марек», «Время 03.15, батарее номер один обстрелять пятью снарядами район Зомбек...».

За всю ночь нам предстояло выпустить пятнадцать снарядов, получив в ответ тысячу или больше. Нельзя было сказать, что мы ведем обстрел вражеских пози­ций, наша стрельба походила скорее на сигнализацию, говорившую немцам: «Наши батареи не дремлют, а если бы у нас еще были и боеприпасы, мы бы не позволили вам разлеживаться так спокойно тут же рядом с нами». К сожалению, у нас не было ни боеприпасов, ни ка­кой-либо надежды на них.

Чтобы не показаться Терезе простаком, я взял днем с полки «По направлению к Свану» Пруста и теперь, дежуря у коммутатора, раскрыл эту великолепную кни­гу. Наступила относительная тишина, бодрствовало лишь несколько орудийных расчетов, самолеты готови­лись к утренней бомбежке. Из темных углов доносились самые разные переливы храпа, а я пробегал глазами длинные изящные абзацы, совершенно не понимая их. Меня терзало совсем другое. Что легче, например: пере­нести катастрофу целого народа или личное крушение? Готов ли я отдать жизнь или хотя бы руку, чтобы сен­тябрьское поражение превратилось в победу?