Записки молодого варшавянина

Пользуясь тишиной, дежурные принесли в подвал завтрак. Как всегда, он состоял из куска хлеба, искусст­венного чая и искусственного меда: фабрику, выпускав­шую этот мед, мы захватили, овладев районом. От слад­кого у меня тут же заныли зубы, в которых были дыр­ки, и несколько минут я страдал от ужасной боли. Ребя­та подходили за завтраком, быстро съедали его, кляня мед, и сразу же отваливали спать, потому что ночью мотались на линии. Никаких особых приказов я не отда­вал, да и о чем? Ведь сейчас, в 6.30, линии связи дей­ствовали только между командованием и отрядами, за­севшими в полуразрушенных домах по улицам Пулавской,   Воронича,  Аллее Независимости и Шустера. Не готовилось ли случайно наступление танков на Круликарню? Эта Круликарня была для меня неким симво­лом: точно пряжка, она соединяла в моем сознании на­чало и конец войны. Мы здесь воевали за несколько улиц от собственного дома. Наверное, солдаты великих дер­жав, которых забрасывали на далекие фронты за не­сколько тысяч километров от родины, позавидовали бы нам: мы дрались с комфортом, не зная никаких эшело­нов, погрузок-разгрузок или форсированных маршей. Можно было пешком дойти от дома до поля боя и остать­ся там навеки.

Я вышел в сад покурить. Вилла, в подвале которой мы укрывались, еще держалась, хотя стены ее от постоян­ных сотрясений покрылись трещинами и казалось, до­статочно было просто пинка, чтобы она рухнула и по­гребла нас под собой в подвале. Подумать только, что еще месяц назад мы танцевали здесь в гостиной, осве­щенной люстрой, и я прижимал к себе Терезу под звуки «Теа for two» из хозяйской коллекции пластинок, что мы блаженствовали, пользуясь роскошной ванной, и рассматривали с ребятами японский порнографи­ческий альбом, оказавшийся среди позолоченных томов шедевров литературы!

Ныне перед калиткой торчал скелет сожженного польского «фиата-508», реквизированного нами для нужд связи, и изрешеченная осколками будка часового, которого я давно оттуда убрал. Часовой, впрочем, с са­мого начала был вооружен винтовкой без затвора, пра­вда, это не имело значения: после четырех лет жизни в подполье нам хотелось создать настоящую военную обстановку. А в случае чего часовой должен был хряст­нуть подозрительного прикладом по башке. На деревьях вокруг из-за постоянных взрывов не осталось почти ни одного листика. Покончив с завтраком, в сад вышел ва­гоновожатый, сержант Овца, комендант центра связи. В частных разговорах мы были с ним на «ты». Он натя­нул глубоко на лоб свой темно-синий форменный берет с белым орлом и значком «V», что равно могло означать как его сержантское звание, так и «Victoria», то есть «Победа».

— Тереза нынче про твой день рождения напомни­ла,— сказал он.— Сам знаешь, Юрек, я тебе всегда са­мого лучшего желаю, но кричать «ура» не буду, не могу, мы за эти пять лет так наорались, дальше некуда. По­мнишь, когда на углу Виленской и Тарговой мы с покой­ным слесарем пили за твое здоровье, нас вовсю лупили по заднице и немцы побеждали. Нынче, спустя пять-то лет, нас опять по заднице лупцуют вовсю, но и немцам тоже достается, и к тому же у нас на глазах.

Мы накурились с ним до остервенения, обсуждая всю безнадежность нашего политического и стратеги­ческого положения, ничтожные шансы на помощь, наме­рения стратегов, а также пагубность влияния хорала «С дымом пожаров», который лондонское радио вклю­чало после каждой передачи для Польши. Только посвященные знали, что этот хорал служит условным знаком, означавшим, что сегодня ночью сброса груза с самоле­тов не будет. Большинство считало исполнение этого хо­рала траурной церемонией над нашей общей могилой — столичным городом Варшавой. Никто при жизни не любит участвовать в панихиде за упокой собственной души.

— На этот раз с трамваями будет похуже,— сказал я.— Не хватает не только вагонов, но и улиц. Просто жуть до чего много улиц исчезло. Пожалуй, тебе при­дется сменить профессию. Будешь, например, водово­зом. Как ты на это смотришь, а?

— Еще несколько дней, и всем нам каюк,— мрачно ответил он.— Наши тела сгниют под развалинами, и са­ми мы исчезнем навсегда из истории. Ты как думаешь, Юрек, будет народ считать нас героями или нет?

— Неужели это имеет для тебя такое значение?

— Я ведь вдову с двумя детишками оставляю, кото­рые, может, и выживут в Воломине, а сам разрушаю свой родимый город, да еще с жизнью прощаюсь, что ж, полагается мне хоть что-нибудь или нет?

— Не знаю, запомнит ли вообще кто-нибудь наши фамилии,— вздохнул я.— Может, мы будем неизвестны­ми повстанцами? Но меня еще в школе учили, что герои погибают, а народ продолжает жить. Наша смерть — еще не конец света, и история пойдет своим чередом.