Записки молодого варшавянина

— Ты знаешь, как я люблю путешествия,— тихо ска­зал он теперь.— И я охотно отвез бы Ядю не только в Гуру Кальварию, но, скажем, в Швейцарию, ты зна­ешь, у меня там масса знакомых и друзей. Мы бы посе­лились в Бруннене, у озера Четырех Кантонов, дышали бы альпийским воздухом, катались на пароходе, гуляли бы по берегу, поднимались бы в вагончиках на Риги Кульм и любовались бы снежной панорамой под луча­ми закатного солнца. Это изумительная страна, сынок, там не было восстаний со времен Вильгельма Телля. Увы, такая поездка невозможна. Слишком огорчительно бы­ло бы для меня читать известия о Польше и особенно сообщения о восстании.

— Ерунду городишь! — воскликнул я и тут же понизил голос, потому что на соседнем матрасе застонала умирающая девушка с обугленными ногами.— Ведь ты совсем не был здесь нужен!

— А кто здесь был нужен? — улыбнулся отец.— Может, ты и твои друзья с пистолетиками? Или, может быть, все эти люди вокруг? Чтобы страдать от голода, ран и ужаса в ожидании смерти? Если уж ты об этом заговорил, голубчик мой, то позволь тебе заметить, что я нужен здесь так же, как и ты. Единственное право, которое у нас осталось, это право на смерть. Я тоже могу умереть, если мне это нравится.

— Но ты собираешься умереть от болезни сердца! —  возразил я.— Так не лучше ли это было сделать в Швейцарии? По крайней мере, хоть Ядя выскочила бы из этого пекла живой!

Отец взглянул на Ядю. Та словно бы и не слышала моего восклицания: протянула руку с ложечкой, отец открыл рот и послушно глотнул серую жижицу.

— Ты не мог бы присесть? — снова спросил он.— А то так не очень удобно разговаривать.

— Не могу я присесть! Меня ранило осколком в зад!

— Вот и хорошо! — обрадовался отец.— Это отучит тебя задирать нос. Ты считаешь, что смерть от сердечно­го приступа, вызванного бурными переживаниями по­следних недель, хуже, чем, например, смерть от гангре­ны зада? А о Яде ты не беспокойся, она вовсе не хотела бы скучать, сидя в Швейцарии. Путешествие доставляет наслаждение, когда ты в любую минуту можешь вернуться домой, но когда ты знаешь, что именно сейчас горит твой дом, у тебя пропадает охота любоваться вос­хитительными пейзажами. Оставим лучше этот разго­вор. Если нас сейчас и ожидает какое-нибудь путешест­вие, то только уже последнее. А твоя рана... Ты отступал? И означает ли этот непрекращающийся обстрел, что конец близок?

— Пожалуй, означает,— ответил я.— Может, это продлится еще день или два.

— Я тоже так думал, слушая этот адский грохот. Спасибо тебе, Юрек, что ты пришел. Я знаю, сколько присутствия духа нужно только для того, чтобы просто стоять при таком ранении, и вижу теперь, что я тебе не безразличен. Я не прошу тебя поцеловать меня на про­щание, тебе надо было бы наклониться, и, таким обра­зом, наше прощание могло бы оставить у тебя слишком болезненное воспоминание. Помни только, что после всего этого здесь снова будет жизнь.

— Жизнь!

— Понимаю, сейчас это трудно представить. Ты мо­лод. Иди перевяжи свою почетную рану. Может, ты еще вырвешься из всего этого, я-то уж вряд ли смогу…

— Если мне удастся прийти сюда еще раз... при­нести тебе что-нибудь?

— Рюмку коньяку,— ответил отец.

Ядя взглянула на меня усталыми глазами. Вопреки моим давешним предположениям, она, должно быть, очень любила отца. Ядя снова протянула руку с ложеч­кой, и сейчас ее рука немного дрожала. Я был рад, что отец остается не один. Возле неподвижной уже девушки с обугленными ногами сидела пожилая женщина. Я на­гнулся, несмотря на боль, и поцеловал отца в щеку. По­целовал я впервые в жизни и Ядю.

В операционную я вернулся, когда вагоновожатого как раз снимали со стола. Он казался трупом. Я подо­шел к Вацлаву, который мыл руки в маленьком тазу.

— Воспаление,— сказал он.— У нас нет медикамен­тов. Если бы его перевезти в нормальную больницу…

— Спасибо за совет,— ответил я. В этот момент вне­сли следующего раненого. Тогда я решился: — Вацлав, что-то там воткнулось мне в сиденье. Будь столь любе­зен, вытяни это быстренько, а то мне трудно ходить.

Вацлав с изумлением взглянул на меня. Я спустил штаны.

— Глупая история,— сказал я.

— А ну марш на стол! — приказал он.

Я взял георгин в руку, чтобы не измять его, и лег на живот. Операция продолжалась минуты две, но мне ка­залось, что мой зад сейчас взорвется. Однако я снова должен был изображать из себя монолит, мне нельзя было издать ни стона. Здесь людям вскрывали животы и ампутировали руки, и моя операция была для Вацла­ва не более чем забавным эпизодом. Пока он возился со мной, одна из его любезных санитарок как умела заши­вала мои штаны: я сказал ей, что мне грозит утрата авторитета среди подчиненных.

— Вот тебе твой осколок,— сказал Вацлав. Это был кусочек артиллерийского снаряда величиной с гороши­ну, не более. Незнакомая мне, к счастью, санитарка — дама средних лет — опоясала бинтами мои бедра, и я смог надеть штаны.

— Не рассказывай об этом, ладно? — попросил я Вацлава.