Записки о прошлом. 1893-1920

Внизу под городом – беспредельный разлив Днепра, за которым далеко вдали мерцают огоньки Крюкова. Днепр, зелёные весенние степи кругом, а главное – весна и молодость звали и манили куда-то, обещая впереди ураганы неизвестных радостей, в которых угадывалась еле ощутимая сладкая печаль. Зовы к большой и неизвестной жизни тревожили сердце и куда-то сладко тянули. Перед рассветом проходили по Днепру пароходы. В утреннем тумане там и сям появлялись лодки рыбаков. На островах среди деревьев и зелени подымались тонкие дымки: рыбаки или охотники варили там свежую уху. Чудно и упоительно было жить на свете! Теперь, много лет спустя, мне кажется, что весна 1915 года была самой красивой и поэтической в жизни. Молодость, здоровье и беззаботность! Милая и любящая девушка рядом, впереди большая и интересная жизнь и ни малейшей заботы, ни малейшего признака горя на горизонте.

Как и всякое человеческое счастье, это безмятежное состояние продолжалось недолго. Едва минула весна и наступили первые дни лета, пышного золотого лета, которое бывает только на благословенной Украине, как мы с Косигловичем совершенно неожиданно получили предписание немедленно выехать в Киев «по случаю перевода в Ингушский конный полк Кавказской туземной дивизии». Это был для нас обоих очень неприятный сюрприз. Перевод, о котором мы недавно мечтали, был теперь совершенно не нужен и бессмыслен. Главная побудительная сила, толкнувшая нас на письмо генералу Марченко, теперь не существовала. Оба мы со дня на день должны были отправиться в свои части на фронт. Перевод из старых и заслуженных полков теперь в какую-то новую экзотическую часть ставил нас в неловкое положение перед товарищами. На переводы из полков молодых офицеров в те времена смотрели в кавалерийской среде очень косо и неодобрительно.

Неприятно было мне покидать так неожиданно и глупо бедную Мотю, которая привязалась ко мне всерьёз и для которой наша разлука, конечно, была окончательной. Хотя и честная девушка, она не могла по своему социальному положению стать моей невестой, что я всегда помнил и никогда не злоупотреблял её чувством.

Полковник Киндяков, который когда-то с такой холодностью отнёсся к моему желанию ехать на фронт, теперь и слышать не хотел о какой-либо задержке, и требовал нашего отъезда. На него произвело впечатление то, что телеграмма о нашем переводе была подписана великим князем.

Второго июля мы оба с Косигловичем в сопровождении Филиппа верхами выехали утром из Закаменья в штаб полка. Поднимаясь на гору, Амур мой зазевался, споткнулся и зарылся головой в пыль дороги. От неожиданности я перелетел через его голову. Это было скверное предзнаменование на первых же шагах на пути на войну. В штабе нам с необыкновенной поспешностью выдали все необходимые бумаги, и полковник, хотя и любезно, но настойчиво рекомендовал «не задерживаться» в Новогеоргиевске.

Избегая тяжёлой сцены с Мотей, я решил сообщить ей об отъезде на войну в последнюю минуту при прощании. Вечером мы сделали прощальные визиты товарищам и отправили вперёд вестовых с лошадьми. Наутро в 9 часов мы выехали на фаэтоне на пристань. По дороге я остановил извозчика у дома Моти, она сидела у окна за шитьём. Войдя в дом, я в нескольких словах объявил ей, что получил спешный приказ и еду сейчас на пристань. Она громко зарыдала и прижалась ко мне, обняв руками. Горькие её слёзы оставили на груди кителя пятно, которое никогда не сошло, да и мне стыдно было его сводить. Садясь в экипаж на улице, я ничего не ответил на едкие замечания Косигловича о «сантиментах» и «телячьих нежностях». Мужественный и циничный гусар, он не признавал женской любви, быть может, потому, что обладал уж очень неблагодарной внешностью.

Иван, мой денщик, прежде чем ехать на войну, попросился в отпуск для прощания с семьёй, на что, конечно, я дал согласие, тем более что и сам ехал на несколько дней домой. По условию мы должны были съехаться с ним в Киеве. Вестовой Филипп, выехавший из Новогеоргиевска раньше нас с лошадьми в отдельном товарном вагоне, также должен был ожидать нашего приезда на станции Киев.

В Покровском отец очень не одобрил мой перевод в Туземную дивизию, и конечно, был прав. В Щиграх на вокзале меня провожала толпа родных, набивших чемоданы всякими вязаными вещами, шоколадом и сладостями. Особенно тепло проводила тётя Софья Вячеславовна Бобровская, которая мне очень напоминала всегда маму.

В Киеве я по приезде не нашёл никого из своих спутников. После долгих поисков и справок по этапным и вокзальным комендантам с большим трудом удалось найти следы Филиппа. По документам он в своё время прибыл в Киев, но затем выгрузил Амура из вагона и исчез бесследно. Что касается Ивана, то таковой по всем признакам в Киев не приезжал вовсе.