Записки отставного медицин-майоре

Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти

достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не

нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую...

Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком был, таким и остался.

Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я-то знаю! И где болит, и как, все знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до

предела зрачках меня не обманет, так-то вот...

А главное, я целый - он калека, и не дает мне покоя этот "твардовский" комплекс.

Помните? Ну, там, где "все же, все же, все же".

Словом, надрались мы с Пашкой так, что и от воскресной рыбалки пришлось

отказаться. И проснулся поздно, и с такой похмелюги садиться на мотоцикл...

С похмелья меня почему-то тянет на стихи. Да-да, не удивляйтесь, прямо прет из меня

какая-то рифмованная дребедень, неудержимая, как блевотина: Ничего не случилось,

просто слякоть и дождь,

Нас окутала всех промозглая осень,

Это сырость и плесень,

И холодная дрожь,

Это боль

От мучительно ясных вопросов.

Ничего не случилось...

Может, в том и беда?

Почему этот мир,

Погрустневший, как осень,

Не взорвался в отчаянье,

А молчит, как всегда,

Когда наших убитых

В самолеты уносят?

И в расползшейся глине

Вязнет мокрый сапог,

Вязнут мысли и чувства,

Вязнут лучшие годы.

Почему среди тысяч

Цветущих дорог

Нам досталось вот это

Гнилое болото?

Где-то валялся кусочек мускатного ореха - или я сжевал его когда-то раньше? Через

три часа на дежурство, а от меня, надо полагать, за версту несет перегаром. Но если уж все

равно разит, стоит ли мучиться, не позволять себе опохмелки? Есть ведь аварийный запас. И

, в конце концов, я не знаю, что хуже: отупевший, мало что соображающий от головной

боли доктор или чуточку, самую малость поддатый, зато уверенный в себе, в своих знаниях и

уменье7 Врачу, исцелися сам, наказывал умница Гиппократ, так почему я должен

игнорировать завет великого лекаря?

Оно так, но... закон: на дежурстве, как за рулем, ни грамма. Холера им в пуп, законодателям чертовым!

Отсырела гитара,

Отсырели слова,

Отсыревшею спичкой

Не зажечь сигарету,

И в холодной печурке

Сырые дрова

Все шипят и шипят:

"Наша песенка спета!".

Не ищи ты причины

И себя не тревожь,

Ведь останется боль,

Не исчезнут вопросы.

Ничего не случилось,

Просто слякоть и дождь,

Нас насквозь пропитала

Промозглая осень.

А черт с ним! От доброй половины моих пациентов несет таким амбрэ, что моего и не

учуют. И вообще запах перегара у нас - родной.

С богом! Как говаривал мой афганский комбриг Саша Король, нехай сдохнут! За то, наверно, и Героя получил. Где-то он теперь? В академии, знаю, не удержался и сигналов не

подает.

И к дьволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не

дожидаясь, правда, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей - и к маменьке под

крылышко. Потом вернулась, где-то через год после моего возвращения из Афгана.

Ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. Она ведь шибко

образованная, испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась...

Ну-с, вот я и в форме. Пожую сухого чайку и двину помалу. А по дороге вспомню

одну историйку - а все Пашка, Пашка!

Значит, так. Получили вызов: мужчина, пятьдесят четыре года, плохо с сердцем.

Едем. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух

холостяцкого жилья - еще не входя, знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я никогда

не ошибаюсь.

В комнате кровать, два стула, полка с книгами - почти сплошь мемуары об

Отечественной, книга о войне, об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки

коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшими симпатиями хозяина пользуется

спирт "Royal" - паршивое, между прочим, пойло.

На столе пепельница - гильза от 120-миллиметрового снаряда -

" На 120 000 тысяч окурков", как говаривал комбат Саша Король. Старенькая магнитола

"Эльфа".

На кровати в одних лишь плавках - обрубок рослого когда-то мужика. Обе ноги

ампутированы на уровне средней трети бедра. Грудь в сплошных ожоговывх рубцах, а лицо

чистое. Ему пятьдесят четыре - на Отечественной, следовательно, не был, а для Афгана

староват.

-Что случилось?

-Сердце, док, сердце. Давит, спасу нет. С утра.

- Понял. А вчера, - я кивнул на бутылки. - Так?

- Было маленько. Однополчане приехали, повспоминали, то да сѐ. Вобще же я не

злоупотребляю. А сердце давит.

Пока разговоры, Аня, умница, наладила электрокардиограф, ленту пишет.

- А ноги где потеряли? Горели-то где - в танке?

- В самолете... в Эфиопии, Я, док, полковником был. Это сейчас я так, пьянь безногая.

Я ведь летчик и больше ничего не умею, только летать. Сын сейчас летает. А жена летось

померла, не выдержала перегрузки. Муж вроде меня - это ведь перегрузка, минимум девять

жэ. Вот и остался один...

- Владим Михалыч, готово!