Записки отставного медицин-майоре

человеку неуютно дома, не рвется он домой, самое ему место у нас. А если рвется, долго не

выдержит, уйдет. Здесь работа на износ. Кто-то, поняв и почувствовав это, пугается и бежит.

"Скорая", наверно, самая грязная и вонючая работа в медицине. Конечно, в больших

городах и на "скорой" есть своя аристократия - на специальных реанимобилях катаются, в

кардиобригадах, ну а нам, провинции, до них как до неба. Мы земство, только что вместо

рессорной брички-двуколки катаемся на стареньком "уазике" и зарабатываем раз в десять

меньше.

- А я тебе говорю, не там! - гремит Вовка Клячин. - Вот еще док с нами был, спроси у

него! Володя! - кричит он мне. - Костя Селезнев разве в Лошкаревке был убит?

- Никого там не убило, только двух дембелей, - говорю я.

- Вот! - торжествует Вовка и тычет беспалой культей своей в нос задремавшему

Сереге. - Не смей спать, когда с тобой начальство разговаривает!

Но Серега всегда где-то в районе третьего стакана отключается. На время, правда, Через часок-другой может начинать по второму кругу.

Поседел Серега. Да и все мы изрядно пооблезли и вылиняли. Кто плешив, кто сед, а я

так вообще похож на пивной бочонок.

- Пустыня - самое милое место на земле! - вещает Вовка Клячин, безуспешно пытаясь

растрясти Серегу. - Чтоб ты это знал, реаниматочник чертов!

Это точно, здесь он не врет.

Лошкаревкой мы называли город Лошкаргах.

И было такое: девятая рота третьего батальона, которой тогда командовал капитан

Вовка Клячин, высадилась с вертолетов неподалеку от кишлака Джида. Был с ними и я. С

ходу взяли кишлак, захватили здание школы и засели в ней. Захватили, быстренько

обложились минными полями, сидим, ждем подхода батальона. А батальон что-то не

торопится. То ли другое задание получил, то ли еще что, только деться нам некуда: душманы

со всех сторон, носа не высунешь. Как в том анекдоте: "Батя, я медведя поймал, что с ним

делать?" - " Отпусти да иди сюда." - "Дак он не пускает!"

Обложили нас капитально, одно спасенье - минные поля. Знаете, есть такие

впечатляющие мины с направленным горизонтальным взрывом - в секторе действия даже

траву сбривает, не сунешься. Ну вот, сидим день, второй, третий, еду нам с вертолетов

сбрасывают - десять дней сидели, пока за нами не пришла Пашкина танковая рота.

А в нашей роте, понимаете, уже около двадцати дембелей, им домой поскорей, они

каждый день считают, и рваться в атаку им резона нет. Лучше еще год просидеть в этой

дыре, только бы выскочить живым из "зеленки" в пустыню. Зеленка - это зона рощ и садов, там под каждым кустом пулемет, на каждом дереве снайпер. То ли дело пустыня! Эдем, рай, мечта! Там нам сам черт не брат, там нас и танки прикроют, и вертолеты заберут, там мы к

себе никого и близко не подпустим.

До этого рая, то есть до пустыни, было всего два с половиной километра - точнее, огромное расстояние, аж два с половиной километра! Десять минут на танках и и бэтээрах.

Но ведь эти десять минут надо еще прожить, десять минут - это срок! В общем, до пустыни

мы все же добрались, Пашка вывез на своих бэтээрах, но двое дембелей попали домой

только в цинковых ящиках. Ну, мы, офицеры, наша доля такая, а вот эти мальчишки-

дембеля...

- Подъем! - орет Пашка. - Подъем! Дома отоспитесь, подъем! - жестким

командирским, не терпящим возражений голосом возглашает: - Пьем расхожую, пьем за наш

Афган, где мы были молоды, сильны, отчаянно смелы и правы! Все подняли? Взрогнули!

Я кивнул и выпил вместе со всеми. В его тосте все правда, за исключением одного-

единственного слова, а именно "правы". Мы уже не раз спорили - я, Пашка, Клячин. Я им

цифры, факты, а они свои культяпки, и против таких аргументов я бессилен. На кой им черт

то ужасное знание, что искалечены они зазря, по недомыслию нескольких кремлевских

старцев? Это я, целый и почти невредимый, могу позволить себе роскошь называть вещи

своими именами.

Молодость, отвага, сила, бескорыстная дружба - все было, все правда. Как правда и

то, что нас ненавидели. И самое страшное - для меня, по крайней мере, - было за что

ненавидеть. Где-то, кажется, у Горького, я прочел: " Правда - это та единственная женщина, которую никто не хочет видеть голой". Я врач, мне по штату положено видеть голых. И я

вижу, что правда о нашей родной десантно-штурмовой бригаде страшна и уродлива - как

правда о зондеркомандах СС.

- Да как ты смеешь! - кричат мне в ответ. - Да знаешь ли ты, что творили эсэсовцы у

нас, в Беларуси!

- Знаю. Они убили половину моих родственников. А вы знаете, что творили мы в

Афгане?

И эта голая правда, глумливо ухмыляясь, говорит мне:

- Ну что, гуманист вонючий, слабо признаться, что ты был врачом зондеркоманды? И

автомат не только носил, но и стрелял и еще как стрелял! Было?

- Цыц, ведьма! - я замахнулся на нее бутылкой, но

воремя узрел, что в бутылке еще что-то есть - пока допил, она исчезла...