Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

И говорил он все мудреными, якобы научными словами: «маска», «диафрагма», «кантилена», «бельканто», «опёртый звук». И петь заставлял все по какой-то мудреной форме – «вокализы», «арпеджио», «гаммы», «каденции»… И сам, мне казалось, пел хорошо, когда поправлял и показывал.

Но только научиться у него я решительно ничему не смог.

История моих с ним занятий относится к разряду обыкновенных. Таких – много, и о них столько уже рассказано и серьезно, и комически.

К сожалению, в случае со мною комизма не было. Наоборот, я едва избежал трагедии.

Оба мы с профессором были добросовестны. Он старался меня научить, все время мне показывая и меня поправляя. Я же из кожи лез вон, стараясь научиться и подражать профессору. Но у меня никогда почти ничего путного не получалось, и профессор был очень мной недоволен… Постоянно кричал и раздражался.

Скоро друзья и знакомые, просившие меня иногда что-нибудь спеть, стали сначала между собой, а потом все громче и, наконец, мне самому говорить, что я… «испортился». Пока не учился, я пел, а теперь бог знает что делаю…

Сам я тоже стал замечать, что я не тот; раньше для меня не было трудностей, я пел, «как пелось», забирался высоко и брал ноты свободно, хотя, может быть, и неправильно. Теперь же голос мой сузился, уменьшился в объеме, появились какие-то глухие, задавленные ноты.

Но самое главное, что начало меня угнетать, – это то, что я искренне недоумевал, в чем же, наконец, дело? Ведь я же так люблю пение и так стараюсь! Подражаю профессору… Почему же у него выходит, а у меня нет? Неужели я настолько бездарен? И почему же я столько преодолел в жизни – я к этому времени университет окончил с дипломом первой степени, – а этого преодолеть не могу?.. Нет, тут кроется что-то, что зависит не от меня.

Между тем окрики и недовольство мной профессора все увеличивались и, наконец, создали совершенно невыносимую атмосферу уроков. Я много раз предлагал профессору бросить занятия со мной. Но он не соглашался и считал, что «это – немыслимо». Положение осложнялось еще и тем, что я сильно ему задолжал.

Однажды, не будучи в состоянии перенести особенно безобразной сцены, разыгравшейся на уроке, я, едва дойдя до дому, написал профессору письмо, в котором резко отказался от дальнейших занятий с ним.

И стал думать, что с пением у меня дело не вышло. Уйду опять в науку… Возьмусь за свое «прямое дело»…

Прошло некоторое время. Я действительно занялся-таки снова естествознанием. И вдруг совершенно случайно повстречался с человеком, которому удалось меня убедить, что с пением еще не все для меня потеряно, и он мне посоветовал пойти не к «профессору», а просто к хорошему певцу и показаться ему.

Я задумался над советом, и так как петь-то меня все-таки тянуло, я и отправился к певцу и поступил к нему в ученики. Это был некий О.С. Томарс, тенор, певший некогда в антрепризе С.И. Мамонтова одновременно с Шаляпиным.

И совершилось чудо! Я сразу «увидел свет», и у меня вдруг «все пошло». Вражеская атмосфера уроков сменилась дружеской. Исчезли крики. Певец стал мне всячески помогать, и что ни урок, то я пел все успешнее.

Что же произошло? И в чем же было дело?

В том, что мой новый преподаватель понимал, что на одном показывании далеко не уедешь – сколько ни показывай, ученик все равно не повторит, как нужно, – и потому он обращал мое внимание на те общие положения, которые управляют звуком, и приучал меня не к окрикам, а к тому, чтобы я сам разбирался в том, что – хорошо и что – плохо.

И в конце концов он привел меня всего только к одному, но так называемому золотому правилу певца: «Не меняйте! Ничего не меняйте в соседних нотах! Тот же тембр, тот же характер, та же звучность и сочность!»

И вот этот кажущийся «пустяк», правило «не меняйте!..» и поставило меня на ноги. Я быстро стал делать успехи и через короткое время не узнал своего голоса, он и развился, и приобрел свободу… По гроб жизни буду благодарен О.С. Томарсу.

С этого времени открылась для меня какая-то новая эра в моем пении. С наукой я распрощался и стал подумывать о том, чтобы сделаться певцом-профессионалом. Для этого я начал разучивать оперные теноровые партии целиком, – выучил Фауста (об этой партии я, учась у профессора, не мог и мечтать), Ленского («Евгений Онегин»), Князя («Русалка»), брался уже и за Ромео и задавался было вопросом о том, как эти роли сыграть на сцене.

Одновременно я примкнул к некоторым любительским музыкальным кружкам (их много было в Петербурге в частных домах) и чуточку пробовал даже «выступать», робко, волнуясь, – перед пустяковым трио не спал целую ночь…

Гвоздем сидела в голове мысль о том, что сделать, за что взяться, чтобы из любителя превратиться в профессионала?

Смущало меня, во-первых, то, что я так-таки и вырос страшно застенчивым и конфузливым существом. На сцене, думал я, мне ничего не стоило растеряться и очутиться в смешном положении.

Во-вторых, об искусстве сцены я не имел ни малейшего представления. «Как появиться? Как вообще держаться на сцене? Ведь я ничего, ничего-таки на сцене не сумею! – думал я.