Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

– Да! У вас – хороший голос! И поете вы недурно, – заговорил А.П. Петровский. – Но, скажите, вы помните, с какой стороны вышли?

– Помню, – говорю, – вот с этой.

– Это верно… И вы помните, конечно, сколько вы сделали по сцене шагов?

– Нет, – отвечаю, – я шел не считая…

– Но, может быть, вы помните, что, сделав несколько шагов, вы остановились?

– Да, кажется…

– Нет, не кажется, а остановились. Мы все это видели… А скажите, зачем вы остановились?

– Не знаю… Может быть, чтобы не петь на ходу…

– Гм!.. Ну а дальше, – вы помните, что начали делать движения руками – вытягивали их вперед, разводили их в стороны… Что вы хотели этим сказать?

Он ставил мне вопросы один убийственнее другого и чем больше ставил, тем больше заставлял меня конфузиться и теряться, и в конце концов я запутался и перестал отвечать…

– Так, так, – продолжал учитель. – Уметь-то вы, действительно, ничего на сцене не умеете. Но заметьте себе, что вам при этом первым делом не хватает… воли… Например, по вашему голосу и вообще по вашим данным вы призываетесь на сцену любить, таков весь ваш будущий теноровый репертуар. Но вы не любите – вы сердитесь на сцене. И переломить себя вы не в состоянии. Кроме того, вы ни в чем себе не отдаете отчета на сцене, вы и сами себе не представляете, что хотели бы в каждый момент изобразить, что и чем показать зрителю. Сцена этого не терпит. Она требует, чтобы все – решительно все! – было предварительно осознано и тщательно продумано (отнюдь не выдумано), а, по возможности, и вымерено, например, число шагов, длительность остановки и прочее.

И еще одно: вам не хватает для сцены фигуры и вам надо ее сделать. Природа дала вам высокий рост, но вы сутулитесь, а вам, вероятно, двадцать с небольшим лет… И ноги у вас слабы, – надо их укрепить. Ваши руки вас не слушаются, – движения скованы и корявы и т. д. Хотите – поступите к нам. Мы попробуем помочь вам. Может быть, извлечете пользу.

Учитель умолк, а я окончательно растерялся и был убит. Однако мне понравились слова учителя. Он ничем меня не прельщал и не уговаривал. По-видимому, он говорил искренне то, что думает… Я бесповоротно решил поступить к нему в ученики, и спустя некоторое время так и сделал.

О том, что я нашел в оперном классе А.П. Петровского, и о том, чему меня там учили, я постараюсь потом рассказать особо.

Императорский Санкт-Петербургский Мариинский театр

Это было учреждение, которое в глазах одних пользовалось абсолютным признанием, в глазах же других – почти столь же абсолютным отрицанием.

Одни называли Мариинский театр «образцовой сценой». При этом имели в виду его исключительные по составу и качеству оркестр, хор, подбор солистов, а также образцовый порядок, богатство и блеск постановок, неограниченность средств и возможностей, – вообще исключительность всей театральной работы в ее целом.

Другие, наоборот, самым резким образом работу-то Мариинского театра и осуждали, и именно в ее целом. Указывали на ее «отсталость», «рутину», «казенность», «протекционизм» и не скупились клеймить театр прозвищами: «тепличное растение», «царская забава», «убежище для престарелых и малоспособных к труду» и т. д.

Примирить эти две крайние точки зрения никогда не удавалось. Каждая считала себя, по-своему, обоснованной и имела своих сторонников. Но, несомненно, ни та ни другая, в отдельности взятая, не была правильна. Истина лежала где-то посредине. И хотя я и не берусь указать – где же именно, все же я постоянно твержу про себя, что я имел счастье принадлежать к изумительной организации Мариинского театра. С ним связан для меня интереснейший период моей жизни; при этом я совсем не имею в виду материальной обеспеченности. Я говорю о той атмосфере, которая меня там окружала.

Мало того, что я не встречал подобной ни в одном из европейских театров. Мало и того, что мне никогда не забыть напряженности ее внутренней, не видной публике, работы, – образцовости репетиций, подъема и очарования некоторых спектаклей. То, что я нашел там, осталось потом заветом на всю мою жизнь. Вот каким должно быть искусство музыки, вот каковыми должны быть методы и приемы театральной работы! У меня развился вкус, и стало претить все низменное и приблизительное. И у меня выработалось определенное миросозерцание, освещавшее потом всю мою самостоятельную артистическую деятельность.

Мало всего этого! Я со всей объективностью должен признать, что Мариинский театр за последние, скажем, шестьдесят лет его существования (до революции) дошел до такой высоты, и в нем накопился такой опыт, и создались такие традиции, которые превращают его в некоторую «справочную книгу». И это не только для меня, но для каждого, кто интересуется и тем более руководит театрально-музыкальной работой.