Записки простодушного. Жизнь в Москве

Впрочем, все 12 допросов были однотипны. О б в и н и т е л и говорили, что «подписанты» вместо занятий наукой (за что они получают деньги!) занялись не своим делом, делом юристов, и по незнанию усомнились в справедливости приговора, подписали письмо, видимо, кем-то заранее подготовленное и тотчас переданное на Запад, что нанесло вред нашей стране. Упрекали за то, что мы сразу обратились с письмом к Брежневу, тогда как могли обратиться за разъяснениями в родное партбюро. О б в и н я е м ы е, «подписанты», говорили, что подписать письмо заставили закрытость процесса, недостаточное освещение его в печати, сомнение в справедливости приговора. Объясняли, почему не обратились за разъяснениями в Партбюро: «там ведь тоже не юристы, а лингвисты, как и мы сами». Сожалели о том, что письмо попало на Запад, но это уж вина соответствующих органов.

Беседу со мной публикатор Зубарев, не меняя основного настроя, сильно сократил. Помню, как замечательный учёный-этимолог О. Н. Трубачёв кричал мне: «Вы мешаете нам работать. Вы мне мешаете работать!» Я в ответ встал в позу (во́дится за мной такой грех) и перефразировал некрасовские строки: «

Учёным можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Произнёс и ещё одну, довольно неловкую фразу: «Если есть малейшая опасность возвращения 37–38-х годов, лучше перебдеть, чем недобдеть».

Несмотря на все увещевания, сожаление по поводу подписания письма выразил только один из нас — Б. В. Сухотин, да и то в довольно невнятной форме: «После городской партийной конференции мне стало ясно, что такого рода письма писать не следует».

В. Г. Барановская под занавес «обрадовала» собравшихся: «Издательства сообщили, что их (подписантов)

работы не будут публиковаться».

В принятом решении подписание письма решительно осуждалось. При этом отмечалось, что «выступавшие в большинстве своём проявили упорство, и что без последствий это оставлено быть не может».

Это абстрактное осуждение было затем конкретизировано Ф. П. Филиным (ставшим в 1968-м директором Института) — в виде четырёх пунктов. С трибуны конференц-зала Института он объявил, что провинившиеся: 1) не будут повышаться в должности, 2) не смогут защищать диссертации, 3) будут лишены зарубежных командировок, 4) не получат индивидуальных тем (т. е. будут участвовать только в коллективных исследованиях). Об увольнениях речь не шла, но они скоро последовали. Мощное орудие давления — переаттестации. Каждый младший научный сотрудник академического института (а все мы были младшими) должен был раз в 3 года проходить переаттестацию. Накануне переаттестации партбюро обязывало членов партии голосовать против очередного «подписанта».

Машина работала без сбоев. Первым был уволен в 1972 г. Юрий Дереникович Апресян. Его, автора двух хорошо известных специалистам книг («Идеи и методы современной структурной лингвистики» и «Экспериментальное исследование семантики русского глагола») и множества статей, Учёный совет Института русского языка не переаттестовал в должности младшего (!) научного сотрудника. Любопытно, что на том же заседании была повышена в должности (старший научный сотрудник!) молодая сотрудница Инна Василевская, внесшая весьма скромный вклад в отечественную русистику, но ведущая активную «общественную работу». После собрания директор Института Филин вызывал Апресяна к себе, уговаривал раскаяться (видимо, хотел избежать скандала): «Юрий Дереникович, Вы только шепните мне (указывал на своё ухо), и я осенью назначу переаттестацию. Гарантирую, что Вас переаттестуют». Апресян ответил, что раскаяние под давлением — не раскаяние, и подал заявление о добровольном уходе из Института.