Записки простодушного. Жизнь в Москве

Но вот в начале 70-х «Андрей Рублёв» выходит в так наз. «ограниченный прокат»! Неудобно как-то получается: нам ведь за его показ «залепили строгача с занесением»! И вот назначается (в марте 1975-го) совместное заседание месткома и партбюро для рассмотрения вопроса. Всё шло к снятию выговоров, и вдруг Лев Иванович Скворцов, секретарь партбюро, обращается ко мне: «Владимир Зиновьевич! Вы подписали письмо, содержащее лживые измышления о политических преследованиях в СССР. Как Вы теперь оцениваете свой поступок?». Председатель месткома Владимир Лопатин пытался возражать: «Это не имеет отношения к обсуждаемому вопросу!». Мне бы его поддержать, отказаться отвечать, а я встал в позу: «Я тогда выполнил свой гражданский долг». И Скворцов подытожил: «Осенью у Вас будет переаттестация. Там Вам будет задан этот вопрос, и ответ на него может сказаться на результатах голосования». А ведь когда-то, и не так уж давно, Лёвка Скворцов был моим другом!

Извините, отвлёкся я. Вернусь к совещанию. Результат: с Лены Сморгуновой выговор сняли, с меня нет. Вы спро́сите: «Какая же здесь логика?». Известно, какая — советская.

Вот такая крайне напряжённая обстановка сложилась в Институте русского языка в конце 60-х — начале 70-х гг. Я не преувеличиваю. Так — было.

В этой ситуации надеяться на переаттестацию не приходилось, и я в конце апреля 1975-го года подал в дирекцию заявление о добровольном уходе из Института, которое было Филиным охотно подписано. Прихожу в свой сектор, последний раз сажусь за свой рабочий стол. Всё! И тут коллега, Мария Никандровна Преображенская, член партии, говорит: «А может, мне пересесть на Ваше место, ближе к окну?» Видно, очень уж надоели ей, коммунисту, упрёки «за слабую воспитательную работу» с коллегой-диссидентом. Ещё раньше она «намекала» мне, что пора уходить из Института. Вот в точности её слова: «Володя, в такой ситуации порядочные люди уходят с работы добровольно. Ведь если дойдёт до переаттестации, голосовать против Вас я не смогу, а голосовать за — значит положить на стол партбилет». А ведь мы с ней многие годы сидели за соседними столами, много общались. В годы войны она пошла медсестрой на фронт, в 1944-м году награждена медалью «За боевые заслуги». Общительный, интеллигентный человек. Я очень уважал её. Правда, один эпизод ещё раньше меня насторожил. Кто-то из коллег предупредил меня, что, возможно, наши рабочие столы будут обыскивать. Поскольку мы с Марией Никандровной вели иногда довольно смелые разговоры и она даже показывала мне что-то не совсем легальное, я сказал ей о предполагаемом обыске и посоветовал быть поосторожнее. И что же? Через несколько дней Лёва Скворцов встречает меня в коридоре и спрашивает: «Кто тебе сказал об обысках?» Я, замялся, мол, уж не помню. А он меня предупреждает: «Могут расследовать это дело, и плохо, если цепочка распространения ложного слуха оборвётся на тебе». Что ж, спасибо за предостережение, Лёва…

И ещё один любопытный эпизод. В 1963 г. я защитил диссертацию о сложноподчинённом предложении в древнерусском языке. Мой руководитель, В. И. Борковский предлагал даже издать её. Я красиво отмахнулся: «Спасибо, Виктор Иванович! Надеюсь, напишу что-то получше». Диссертация стояла в секторе, в книжном шкафу. Сотрудницы иногда в неё заглядывали, писали диссертации на смежные темы. А потом работа пропала. Ну, пропала и пропала, не велика беда. И вдруг — воскресла! Подросла, пополнела и как похорошела! Какая модная причёска, какой макияж, какое красивое название: «Служебные средства в истории синтаксического строя русского языка XI–XVII вв. (Сложноподчинённое предложение)» (М., 1991). Знакомьтесь — докторская диссертация Марии Никандровны Преображенской. Всё так… А впрочем, не забывайте: авторы довольно мнительны при охране своих авторских прав. Как мне жаль любимых писателей Гончарова и Тургенева, которые смертельно, до неприличия, до безобразия рассорились потому, что Гончаров обвинял Тургенева в заимствовании замысла и даже некоторых деталей из гончаровского романа «Обрыв».

Нелегко было уходить из Института, который 20 лет (с 1955 по 1975) был для меня родным домом. А ведь нетрудно было избежать этого. Стоило только «выразить чистосердечное раскаяние». Были, правда, случаи, когда увольняли и «раскаявшихся», но заведующий сектором академик В. И. Борковский гарантировал, что сто́ит мне в любой форме выразить сожаление о содеянном, и я останусь в Институте (я был нужен, поскольку руководил работой по созданию громадной картотеки восточнославянских памятников XIXVII вв.). Но я не хотел вилять хвостом и остался при своём решении.