Записки ровесника

Почувствовав себя кормильцем семьи, я потребовал, чтобы она немедленно поела — поели мы вместе, — а в дальнейшем особенно не экономила. Сказал, что хлеба и крупы принесу еще. Я не сомневался, что Петросян выручит меня, и он действительно сделал это на следующий же день: буханка хлеба и несколько горстей крупы для большого хозяйства не расчет. Когда я рассказал ему, в чем дела, он вытащил еще банку тушенки из собственного НЗ. Армяне народ запасливый — и добрый.

Так что с питанием дело у нас обстояло неплохо.

А на холод мы по молодости лет могли себе позволить не обращать внимания.

Да и дома мы особенно не сидели. Радостный, я сопровождал Викторию по всем ее делам. В институт. К подруге. Еще куда-то, откуда она вышла с бутылкой ликера — чтобы было чем отметить Новый год.

Вечером мы отправились в оперный театр, тоже нетопленный, но там, в отличие от дома, можно было не раздеваться. Популярная в те годы латышская певица Эльфрида Пакуле пела в «Травиате»; на ней было тонкое шелковое платье, и глядеть на нее было холодно. Высоченная, худая, с некрасивым лицом и большим ртом — но голос…

Ее лучше было слушать не глядя на сцену.

После театра мы благополучно добрались домой, благо близко было, и весело встретили Новый год, заедая ликер ломтиками шпика и гречневой кашей.

А потом началась одна из самых кошмарных ночей в моей жизни.

Я был уверен, что этой ночью она станет моей женой.

После первой встречи прошло несколько месяцев. Переписка так сблизила нас, что не оставалось уже сомнений в том, как мы нужны друг другу. Вчерашняя встреча, горячая, светлая, радостная, окончательно укрепила наше единство.

Я не размышлял на эту тему, не прикидывал «за» и «против»: все равно ничего другого я представить себе не мог бы. Первобытная логика чувства властно вела меня за собой, и сопротивляться не было никаких причин. События накануне, когда, выполняя задание своего сердца, я пробивался к ней любой ценой, прошедшая ночь в семье ее родных, этот день, проведенный вместе, наполненный предпраздничными хлопотами в условиях совершенно мирных, в театре — я не был в театре четыре года! — в ее квартире, ее комнате, — все это настраивало на какой-то особо торжественный лад.

Большего подъема в своей жизни я, пожалуй, и не испытывал.

Мне и было-то — двадцать два. Я волновался, готовясь ко сну, — как все это пройдет…

Свадьба в ледяном доме.

Когда же я, продрогший, забрался к ней под теплую перинку и она тоже обняла меня так нежно, как только она одна умела, выяснилось… что она легла спать в купальном костюме. Цельном, как у пловчих, тщательно застегнутом купальном костюме.

По нервам, как по струнам рояля, удар топором.

Смятение — в чувствах, мыслях, словах.

Я никогда не был особенно красноречивым, но все свершавшееся сегодня в моей жизни — в  н а ш е й  жизни! — было для меня таким священным, что, едва шок отпустил немного мертвую хватку, я сделал невозможное и заговорил о своем чувстве, о свадьбе и нашем совместном будущем словами, не поверить которым, казалось, было нельзя.

Да и какие основания — не верить?

Какие?!

Она и не проявляла недоверия — ни вот настолечко. Скажи она прямо, что не верит, все было бы несравненно проще. Я знал бы тогда, что должен сделать еще то-то и то-то и доказать так-то и так-то — и убедить ее окончательно.

А она наотрез отказалась снять свое «варварское» одеяние.

Все время отрицательно покачивала головой, словно самоубийца, не решающаяся прыгнуть с обрыва.

И говорила «да», соглашаясь с моими словами.

— Да, но…

Ужас моего положения был в том, что бороться приходилось с духами, тенями, привидениями; пытаешься отшвырнуть противника, нанести ответный удар, а рука проваливается в пустоту. Она верила мне, несомненно верила, она не сомневалась в искренности моих слов, точно так же, как и во все время нашего знакомства — с первого дня, с первого дня. В то же время житейская мудрость, твердо стоявшая на страже привычных для нее обрядовых, семейных, сословных, национальных и бог весть каких еще требований, перевешивала эту веру, мешала ей до конца понять меня, не давала и на этот раз пойти навстречу.

Как ласково пыталась она меня успокоить… Недоумевала: с чего это вдруг я ощутил такую острую неудовлетворенность нашими отношениями — ведь все у нас шло так замечательно, как только можно мечтать. Робко упрекала меня в беспросветном романтизме, в фантазерстве, полном незнании жизни и вытекающем отсюда нежелании согласиться с элементарным, каждому разумному человеку доступным выводом: до конца войны менять в наших отношениях ничего не следует.

— Не следует?

— Невозможно.

— Невозможно?!

— Конечно, невозможно…

Но — почему, черт побери?!