Записки ровесника

А Виа расценила мое молчание как свидетельство того, что она на верном пути, что мнение ее семьи и для меня тоже веский довод. И она пошла дальше, развивая успех и конкретизируя свою мысль: ведь я пока никто, даже не офицер еще, а для ее родителей это может иметь большое значение.

— Может быть, для тебя — тоже? — злобно спросил я.

Она не ответила на это бессмысленное оскорбление, и я вскоре сам попросил прощения.

Она простила, простила, разумеется, но по существу мы так ничего и не решили — и решить не могли.

Измученные, мы заснули наконец, обнявшись, как поссорившиеся из-за пустяка, но потом помирившиеся дети.

Детьми мы и были, только не понимали этого.

И наступил второй день. Самое правильное мне было — уехать. Но я заранее отвел на наше свидание два дня и не хотел отступать от намеченного — отступление казалось мне тогда позором.

Мы вновь провели день вместе. Вечером у Вии были занятия; я использовал это время для того, чтобы побывать у Петросяна, и ждал ее после лекций внизу. По городу я ходил теперь запросто, и в темноте тоже. Привык. Не почудился ли мне тот выстрел?

И последовала вторая ночь, менее нежная, но и менее горькая, ибо я знал заранее, на что могу рассчитывать.

Рано утром второго января я уехал на курсы.

Моего опоздания там никто не заметил.

На курсах пробыл дней десять; экзамены благополучно сдал.

На обратном пути я мог провести в Риге только один вечер и одну ночь.

Вечером я встретил Викторию у института; встреча была почти такой же радостной, как и тогда, у дяди.

А ночь в ледяном доме опять была кошмарной. Я придумал кучу новых, необычайно убедительных, как мне казалось, доводов — я же был рядом с ней все эти десять дней, а экзамены сдавал как придется.

Ничто не могло поколебать ее решения.

Я не преминул заметить, что теперь скоро стану офицером, но и это ничего не изменило — она только рассмеялась, сбив меня окончательно с толку.

Она была ласкова со мной, грустна и ласкова — как мать с упрямцем-сыном.

Особенно нежной была она под утро, при прощанье. И сказала твердо, что станет ждать меня сразу же после окончания войны. Немедленно, сказала она. И повторила: немедленно. И тогда она представит меня родителям. А потом она кончит институт, и…

«Как же так? — впервые за все время нашего знакомства подумал я. — Как же так: она кончит институт, а я… я едва начал учиться? Мне придется догонять ее?»

Тогда это соображение мелькнуло и исчезло, но, кто знает, не сыграло ли оно свою роль впоследствии.

Я старался при прощанье держаться как всегда; кажется, мне это удалось.

На самом деле я был опустошен. Перегорело сопротивление. Какой-то клапан в сердце вышел из строя. «Связь» не работала.

И перспективы, о которой так уверенно говорила Виа, я не ощущал совсем.

Весь долгий день, добираясь на попутных машинах к своим, я страдал от этой опустошенности. Родной человек внезапно стал чужим, и уезжать от него мне было не противоестественно, а нормально — такое случилось со мною впервые в жизни и не давало покоя. Недобрые мысли цеплялись друг за дружку, обида умножала обиду. Внутри все черствело, становилось искусственным, мертвым.

Явившись поздно вечером в штаб, я попал в теплую компанию друзей, весело распивавших неведомо где раздобытый бутылек с американским денатуратом, — эти чудаки изготовляли денатурат безвредным для человеческого организма.

Денатурат был красивого розового цвета; разведенный водой, он становился матовым, совсем как папино лекарство, которое я в детстве любил размазывать по паркету.

Едва я скатился в землянку, мне поднесли штрафную кружку этого матового пойла. Я с ходу выпил, — колебаться у нас было не принято. Кто-то заботливо сунул мне в рот горячую картошку.

Я был уверен, что мне крышка. Дышать я не мог — напиток перехватил горло. Двинуть челюстями, чтобы избавиться от застрявшей в глотке картошки, не мог тоже.

Потом обошлось под всеобщий хохот.

Я по всей форме доложил начальству о прибытии, предъявил ведомость с оценками, снял шинель, присел к столу и постарался напиться в тот вечер.

Пьянея, все думал о том, как оскорблен я ее недоверием.

И тогда же решил проявить характер и больше Виктории не писать.

Она писала часто. Почувствовала, что вышло какое-то недоразумение, что дело неладно, и писала, писала…

Я не отвечал. Не мог себя заставить.

Да и зачем — заставлять?!

Неожиданно в одном из ее писем возникла фигура жениха, которого навязывают ей родители.

Ну и пусть, раздраженно думал я, сжимая кулаки. На здоровье! Куда уж мне против него! Чин у меня небольшой, дом небогатый, да и учеба вся впереди — если я до нее доживу, конечно.

Погибнуть тут, на Западе, я уже не боялся совсем, дело шло к концу, но стали всё усиленнее поговаривать о войне с Японией.

И действительно, вскоре после капитуляции немцев нас переформировали и стали готовить к отправке на Дальний Восток. Настроение было муторное, — после четырех лет фронта на новую войну?

Перед самым отъездом я получил последнюю ее открытку, где стояли такие отчаянные слова: «Разве можно молчать после всего, что было?!»