Записки ровесника

На этот раз я уже совсем собрался ответить — что бы я ответил? — да мы уезжали; буквально на следующий день эшелон тронулся.

Номер полевой почты у нас теперь был другой, она его не знала — открытку любезно переслали со старым адресом, пока мы еще стояли на месте. Моего домашнего адреса она не знала тоже и найти меня не могла.

Я часто думал о ней во время долгого пути, пока эшелон тащился через всю страну. Порывался написать, да каждый раз мешало что-то. Воевать, воевать, воевать — тарахтели колеса. Потом новые дела и новые впечатления захлестнули меня. Тем все и кончилось.

Но я ничего не забыл.

В последние годы я все чаще езжу в Ригу. В волшебном краю — Юрмале, на самом берегу залива, в доме отдыха латвийских ученых, представителям науки братских республик выделяют несколько комнат, и я каждую весну стремлюсь занять одну из них. Весной сюда рвется мало народу — не сезон…

Поэтому и на побережье пустынно, и можно идти километрами, не боясь толкнуть кого-либо и даже не глядя под ноги. Перебираешь глазами волны, думаешь, думаешь…

Там я думаю, конечно, и о Виктории, и о том, скольких ошибок избежал бы я в жизни, если бы она тогда поверила мне до конца и позабыла бы обо всем на свете.

Как могла она не почувствовать, что я не обману ее доверия? И ведь я действительно не обманул бы. Она угадала, я был романтиком, да и сейчас как будто бы остался, и девичья любовь, отданная мне беззаветно, была бы для меня священной.

Так думаю я, удаляясь по побережью от моего временного жилья. А на обратном пути я сожалею уже о другом. О том, что сам я был глуп и не оценил всей прелести ее стойкого сопротивления, не мог понять, как бесконечно много обещало оно мне же самому — уже в качестве мужа этой целомудренной девушки.

Единственное, что совпадает в моих размышлениях на пути «туда» и «обратно», это мысль о том, что я упустил свою жар-птицу.

Я же был уверен тогда — вечное заблуждение молодости, — что за долгую жизнь, которая у меня впереди, я встречу сколько угодно таких же девушек, если не лучше.

Почему никто не объяснил мне, еще мальчишке, дома, в школе, что это чушь, что человека в жизни специально никто не поджидает?

И почему мне хотя бы не намекнули на то, как по-разному воспринимают одни и те же явления мужчина и женщина — хотя бы эту азбучную истину?!

Я знал бы тогда, что должен почтительно благодарить судьбу за ниспосланное мне, якобы случайно, прекрасное и верное сердце Виктории, а остальное спокойно оставить на ее усмотрение.

Мне так и не встретилась, за многие годы, женщина столь же близкая и столь же очаровательная, как та, что оказалась в юности на моем пути.

Рядом с такой женщиной, с таким вдохновляющим началом я смог бы, пожалуй, и по сей день оставаться самим собой, а это для смертного — высшая цель.

Иногда, вечерами, я из Юрмалы проскальзываю на электричке в город. Прогуливаясь по старой Риге, я и на улочках, и в любом кафе, в театре и в концертном зале Домского собора боюсь увидеть ее лицо. Боюсь, но и надеюсь немного. Может статься, я уже видел его в один из таких вечеров — и не узнал?

А боязно мне потому, что безжалостное время не могло не разрушить, не исказить дорогие черты, не могло оставить лицо таким, каким я его помню — и хочу помнить — юным, взволнованным, задорным, каким оно глядит на меня с фотокарточки, на обороте которой стершаяся надпись:

Счастлив, кто спит, кому в осень холодную
Грезятся ласки весны…

КРЕСТ

Тот ничего не знает о жизни, кому, хоть однажды, не довелось снести на Голгофу свой собственный тяжкий крест.

Тот ничего не знает о любви, о женщине, о семье, кому на долю не выпадет крест в этой немаловажной для человека области его жизни; ему попросту не с чем сравнивать, а без сравнения, как и без страдания, толком познать ничего нельзя.

Первым и главным крестом была для меня война.

Крест в любви выпал на мою долю сразу же после ее окончания.

Пять лет из двадцати трех я был отторгнут от дома, я скитался по великой нашей стране — от ее самой западной линии до восточных форпостов.

Переезд в июле — августе сорок пятого из Прибалтики в Забайкалье видится мне как в тумане. Длиннющий эшелон, часть — теплушки, часть — платформы с техникой; целые перегоны сидели мы на платформах, раздетые до пояса, блаженствовали на солнышке.

Как часть вспомогательную, нас двинули не по главной магистрали, а в объезд, по Турксибу, так что мы имели полную возможность налюбоваться неведомыми, экзотическими землями и даже поесть ярко-красных алма-атинских яблок, производивших решительно довоенное впечатление; местное население охотно меняло их на соль — ведро на ведро, — а соль наш оборотистый старшина Сашка Пода еще раньше предусмотрительно выменял на сухари: поданное ему снизу жителем станции Аральское море ведро соли он высыпа́л на расстеленную в теплушке плащ-палатку, в пустое ведро кидал два сухаря и возвращал его очень довольному таким обменом владельцу.