Записки сенатора

Возмездие не заставило ждать себя. Молодая княгиня, гордясь своим прекрасным, умным и чтимым супругом, забыла монастыри и богомолок; она жаждала случая показаться в свете рядом с изящным кавалером; наряжалась без вкуса, и чем более наряжалась, тем была безобразнее. Самолюбие князя страдало; он употреблял все средства своего ума, чтобы заставить жену сидеть дома; но ум его оказался бессилен урезонить женщину, успевшую сделаться суетною и начинавшую делаться ревнивою. Безуспешность усилий князя возбудила в нем досаду, высказывавшуюся в тонких сарказмах, но простодушная княгиня не понимала тонкостей, и оттого князь становился еще более смешным в глазах общества.

Раз вздумалось княгине участвовать в большом костюмированном бале, на который ожидали весь двор; для князя было вопросом жизни, чтобы княгини не было на бале; но когда его красноречие не подействовало на княгиню, он в насмешку сказал ей, что если она непременно хочет костюмироваться, то самый приличный для нее костюм — Жанны д’Арк. Толстая сутуловатая княгиня последовала совету и явилась Орлеанскою девою. Насмешки, по человеческой нелогичности, посыпались не на виновницу, а на ее мужа.

Ревность княгини возросла между тем до такой степени, что она прибегала к ворожеям и к талисманам; насовала тайком в карманы своего ветреного супруга каких-то корешков и пр., которые посыпались из кармана князя за носовым платком. Мало-помалу распри супружеские дошли до того, что князь, живший в особом уже доме, но еще сообщавшемся с домом жены коридором, велел заложить кирпичом вход в коридор, — и с тех пор супруги, у которых были уже сын и дочь, более не видались.

Между тем открылась князю высокая карьера. Он ездил постоянно с государем, — не выходил, как говорили, из коляски государя десять лет; поглощенный интригами Аракчеева и Дибича и заботами о сохранении царского благоволения, он, разумеется, не имел времени думать о воспитании детей своих.

Воспитание русское и по сию пору есть не более, как дрессура для салонных аллюров, а в то время, особенно в Москве, оно было еще хуже. В Петербурге родители-вельможи редко виделись с детьми, нанимали им гувернеров, гувернанток, учителей и наставниц. Учителя учили пению и игре на фортепиано и на арфе детей родителей, не умевших петь и не понимавших музыки; учили их наукам, которым отцы и матери не учились, но петербургские вельможи отлично говорили по-французски, понимали правильность английского произношения и прекрасно танцевали. За этими предметами они и наблюдали строго, и дети их, обладая объемом познаний, как у французского и английского мужиков, вместе взятых, — были ловки и приветливы. В Москве главное дело было в том, чтобы были в доме французы, француженки и англичанки; а что они делали — это все равно. Чистейшим выражением такого педагогического типа был дом княгини Меншиковой. У князька был гувернером и наставником месье Вуазон, который ничего не делал; учителя русские — подешевле — столько же делали, и не из лености, а из страха не понравиться баричу, потому что одной жалобы барича было довольно, чтобы прогнать учителя.

Для прислуги и практического развития мальчика даны ему, по обыкновению, трое или четверо мальчишек из крепостной дворовой челяди, лошади маленькие, кучер — мальчишка. Князек, разумеется, предпочитал эту компанию, которую имел право бить по щекам рукою и по спине плетью, — компании старика Вуазона. Тот, правда, проповедовал гуманность, но битые мальчишки были слишком умны, чтобы жаловаться; они за каждый рубец на носу получали подарочки, да и от родителей досталось бы им за жалобу, потому что родители детей, служащих при бариче, пользовались особенным почетом и могли обкрадывать господ более безнаказанно.

Около княжны ходили: гувернантка-француженка, компаньонки англичанка и русская и две-три девчонки.

Странно, до какой степени рутина может заступать место здравого рассудка. Тонкий, прозорливый князь Меншиков только лет пять перед сим увидел нелепость одногодков-лакеев, и то по моей инициативе. Он собирался выписать из Москвы мальчиков для внука своего Коли. По этому случаю я выразил князю удивление, что глупый обычай до сих пор не нашел своей здравой оценки. «Дать ребенку ровесников в лакеи — значит учить его всем мерзостям, — говорил я, — на вашем месте я приставил бы к Коле старика: он не станет ни забавляться с ним, ни учить его шалостям, да и Коля научится смотреть на прислугу снисходительно, не пыряя ее из угла в угол из всякого каприза. Старые люди, напротив того, должны брать прислугу из мальчиков, чтобы не стесняться посылкой их десять раз в день из одного конца дома в другой». Князь, видимо, удивился, что такая простая истина не приходила ему в голову.