Записки сенатора

В этом-то положении, требовавшем во враче противника лекарств, князь вздумал взять Гемилиана, содержателя гальванических приборов. Гемилиан напихал в него столько пилюль, микстур и бальзамов, что у князя сделался понос с лихорадкою, продолжавшийся более месяца; от расслабления сил приготовление крови сделалось ненормальным; кровь шла и пузырем и кишками, а лихорадка между тем делала тоже свое дело.

Замечательно было лечение Гемилиана с Экком, которому платили 25 рублей за визит. Они давали князю хину от лихорадки, а так как хина губила желудок, то давали и соляную кислоту для подкрепления желудка, — как будто тело человеческое есть дом с отдельными комнатами, где одну комнату топят, чтобы нагреть, а в другой, слишком теплой, открывают форточку, чтобы освежить.

Я настаивал на перемене доктора. Князь и сам убедился в неспособности Гемилиана, однако отвечал мне: «Я бы не хотел его обидеть!» — и остался при нем. «Этот отзыв выражает всю личность князя», — сказал граф Армфельт.

Истратив миллион на платежи долгов Вадковской, истратив его поневоле, единственно в предупреждение скандалов, князь Меншиков копил в сердце чувство ожесточения; предвидя исход последней болезни, он, казалось, вспомнил обо всех оскорблениях и огорчениях, вынесенных им от дочери, и спешил составить завещание, чтобы сказать в нем, что он ничего не оставляет дочери; он успокоился не прежде, как по вручении мне завещания, с которого копию отдал сыну. Сын опасается теперь сцен на могиле отца; в том же опасении я нашел вынужденным объявить, что в моих руках завещание, которого содержание мне неизвестно — я его вскрою после похорон. Князь, отдавая мне завещание, сказал: «Она меня проклянет!» Когда я заметил на это, что проклятие это похоже будет на анафему тех, кто ездит с дышлом, князь с улыбкой отвечал: «Не с дышлом, а об одной оглобле».

Вежливость и умные речи не уменьшались до самой той минуты, когда он закрыл глаза и перестал владеть языком.

На первую панихиду ожидали государя, но государь захворал, и затем никого на панихиде не было. Грейг, креатура князя, превзошел всех; он приехал, но, видя, что нет никого из знати, — уехал! Что за мерзость!

Э. И. Герстфельд рассказывал мне свои служебные похождения. В министерстве путей сообщения, при министре Мельникове, вырабатывался проект положения об употреблении обочин железных дорог и полиции прилегающих местностей. Работали много, соображали и уравнивали с иностранными правилами, судили в министерском совете и представили министру. Министр снова сообразил, исправил и внес в Государственный совет; здесь К. В. Чевкин взял перо, перемарал проект по-своему, изменил его до основания и представил в соединенные департаменты законов и государственной экономии, пригласив Мельникова и двух его мудрецов, Кербедза и Дельвига. Эти три авторитета аплодировали новому проекту, и департаменты утвердили его. Проект перешел в общее собрание, и тут только увидал Герстфельд, что проект совершенно переделан и никуда не годится. Герстфельд отправился к Мельникову и объяснил ему всю нелепость новых изменений.

— Вы совершенно правы, — отвечал ему министр, — но бросьте это, советую это вам; вы знаете Чевкина, он скорее умрет, чем откажется от своих мыслей; он взбесится. Какая вам охота соваться? Он измелет вас в муку. Бросьте, Эдуард Иванович, пожалуйста, бросьте! Бог с ними!

Герстфельд не убедился министерскою философией: отправился к графу Строганову как председателю Главного общества железных дорог, доказывал ему всю вредность предположенных Чевкиным правил.

— Некогда мне, Эдуард Иванович, — сказал Строганов, — право, некогда; устраните меня от этого; я вам советую переговорить с Чевкиным.

Поехал старик к Чевкину.

— Эдуард Иванович! — возразил ему политэконом. — Мы вместе служили; я вам всегда оказывал уважение и обращался с вами как с другом, — а вы всегда против меня.

— Из чего заключаете вы, — отвечал Герстфельд, — что я против вас, если я стараюсь предупредить ошибки, которые скажутся на деле, о которых узнает вся Россия и в которых вся Россия будет вас винить, — разве это значит идти против вас? Я не того мнения, я буду говорить в Государственном совете, в убеждении, что это будет полезно и железным дорогам, и вам.

— Хорошо, подайте мне записку, — кончил Чевкин тоном сановника, принимающего челобитную.