Записки сенатора

Княжна занималась сплетнями в девичьей, гаданьями и чтением вздорных романов. По-английски не говорила ни слова, потому что англичанка была из московок и никогда не говорила иначе, как по-русски. Княгиня не только не замечала, как воспитывают ее дочь, но и не находила нужным смотреть за этим. Весь комплект учителей, наставников, компаньонок — нанят; следовательно, долг родительский исполнен; все эти господа и госпожи берут большое жалованье и беспрестанно капризничают и грозят оставить место, — следовательно, хороши. В этом убеждении княгиня вновь отдалась богомолкам, юродивым; благотворила подаяниями в пользу монастырей, и благотворила до того, что описали ее имение и чуть не посадили в тюрьму.

Когда сыну минуло 16 лет, привезли его в Петербург, чтобы отдать в Пажеский корпус. Князь вообразил себе всю ученость и образованность юноши в самом розовом свете. Сделал ему вопрос из истории, нехитрый, вроде того, кто был Юлий Кесарь. — Не знает. Вопрос из географии: какой главный город Швеции? — Не знает. Написал две дроби для сложения — не умеет! Стал диктовать сыну. Этот написал каракули совершенно без орфографии. Заставил читать. Спотыкается, как по вспаханному полю в сумерках. Любовь к изящному изобразилась в юноше коллекцией ямских уздечек и кнутов. Доблести, которыми он хвастался, заключались в вымыслах о страшных побоях ямщиков, которых он никогда не бил.

Опять возмездие! Отчаяние в сердце и забота о помощи. Отыскали в Пажеском корпусе Жирардота, отдали юношу к нему для образования за огромные деньги, — и опять тем и кончилось попечение о сыне. Впрочем, он принят в корпус, стало быть, дело в порядке, но через год не перевели его в следующий класс. Пришлось выходить в армию. Опять дорогие учителя, они втерли его в артиллерию, а отсюда артиллерист переведен в лейб-гусары. Когда Бенкендорф взял гусара в адъютанты, безграмотность выплыла снова наружу. С этих пор до настоящей минуты жизнь моего старика, князя Меншикова, представляет непрерывную цепь страданий и унижений ввиду невежественного сына.

— Боже мой, Боже мой, — говорил мне часто князь, судорожно потирая рукою грудь над сердечною полостью. — Я не сумею вам высказать, как я страдаю, видя, что у моего сына нет ни капли дворянства.

Дочь вышла еще лучше. Я получил от нее записочку[4] в следующей форме, написанную самым невозможным почерком:

Эта записка есть все-таки выражение ее наименьших недостатков. Князь был в постоянной насильственной переписке с нею; она награждала его через день ругательными письмами. В первое время эти отношения не волновали его. Занятый своим расшатавшимся политическим положением, утешаемый приращением своего капитала, он со смехом, хотя и горьким, прочитывал послания своей Лукреции Борджиа, но вот рушится его политический эшафодаж, и в это же время доходит до его сведения, что Вадковская в долгах и что ее сажают в тюрьму. Поневоле, из опасения скандала, пришлось заплатить несколько десятков тысяч.

Испытав брешь и в честолюбии, и в своих капиталах, князь теряет скептицизм. Он чувствует себя одиноким и в свете и в семействе; я один остаюсь ему верен и еще несколько человек; но я один был так близок и так деятелен в смутные его минуты, что он вверяется мне безгранично, после того, что всю жизнь свою не вверялся никому ни на волос. Во всем его роде был один представитель его потомства, Вадковский; он, так сказать, купил его у дочери своей, учредил в его пользу майорат из 40 тысяч десятин и полюбил его с нежностью, доходившею до смешного. Коля Вадковский умирает, унося с собою и развлечения старика, и его надежды на продолжение своего рода. Он так любил этого мальчика, что возненавидел сына своего за то, что тот не любил Колю. Один раз, после обеда, сел он против меня, протянул ко мне обе руки и сказал мне умоляющим голосом:

— Константин Иванович, будьте покровителем моего бедного Коли! — И заплакал.