Записки случайно уцелевшего

Следующую ночь я провел уже не у Юры, а по месту новой службы, в редакции, которая для краткости именовалась «Фронтовая иллюстрация» и помещалась в полупустом, почти не отапливаемом здании «Правды». Мне дали отдельную комнату, наподобие той, что была у Трегуба до войны. Я там и работал, и спал. Мы все были на казарменном положении, но в отличие от Гаранина, Шайхета, Фридлянда (между прочим, двоюродного брата Михаила Кольцова) и других фотокорреспондентов я первое время не выезжал на передовую и вообще почти не покидал помещения, разве что изредка бывал по делам на Гоголевском бульваре в Седьмом отделе Политуправления армии. Лечили меня в здешней поликлинике, в этом же здании, питались мы все в общей столовой, обслуживающей «Правду», «Комсомольскуюправду» и «Краснуюзвезду». В каждой из этих редакций работали тогда считанные люди, по десять, от силы - пятнадцать человек, не больше. Все остальные были в эвакуации.

Почти не освещавшиеся коридоры всегда были пустынны, зато в столовой обычно царило оживление, тут происходили неожиданные встречи, шел интенсивный обмен новостями, пересказывались самые невероятные фронтовые сюжеты. Несмотря на весьма скудный рацион в столовой, даже несмотря на постоянную стужу в помещениях редакции, я после окружения наслаждался чистотой и комфортом. Вскоре я уже щеголял в новом обмундировании, в теплых валенках и белом овчинном полушубке. Но вести с передовой приходили плохие, фронт подступил к самой Москве, по ночам иногда доносились глухие раскаты артиллерии.

Однако пятого декабря началось наше контрнаступление, пошли первые партии пленных, и к нам в редакцию стали поступать мешки с трофейной немецкой почтой, а также большое количество попавших в наши руки немецких фотографий. И сразу работа оживилась. Помню хорошо придуманную листовку, которую мы выпустили с обращением к жительницам Берлина. Ее разбрасывали во время налетов на немецкую столицу наши пилоты авиации дальнего действия. На листовке были напечатаны с именами и фамилиями фотопортреты пленных берлинцев. «Посмотри, нет ли среди них твоего мужа!» - гласил заголовок. А на обороте говорилось о предрешенности исхода войны, о неизбежности поражения гитлеровской Германии, о неминуемой трагедии немецкого народа.

Все листовки военного времени, как наши, так и вражеские, преследовали, разумеется, чисто пропагандистские цели. При этом наши, как правило, писались сугубо казенным языком. Немецкие, впрочем, тоже не отличались остроумием и выразительностью текста. Не знаю, почему так получалось у них, что же касается нашей продукции, то тут я сразу столкнулся с нетерпимостью начальства к любому живому слову.

На Гоголевском бульваре предпочитали, чтобы тексты, обращенные к гитлеровским солдатам, представляли собой выписки из передовиц «Правды» или «Красной звезды». Если в чем и разрешалось проявлять изобретательность, то не столько в содержании и лексике, сколько во внешнем оформлении. Заинтересовать листовкой с первого взгляда, заставить человека ее поднять, побудить к ней любопытство издали - такова специфика этого жанра, признававшаяся даже бюрократами от пропаганды.

Помню, еще на фронте мне попалась эффектная немецкая листовка с крупной надписью: «Сын Сталина в плену!» С фотографии на меня смотрел Яков Джугашвили, сидящий с гитлеровскими генералами за богато сервированным столом. Запомнилась также немецкая листовка, точно воспроизводящая советскую тридцатирублевую ассигнацию. Обе листовки призывали бойцов Красной армии сдаваться в плен.

Весьма хитроумную листовку придумал для нашей редакции Илья Эренбург. Ему самому она нравилась -он даже приехал к нам и прочел ее вслух. По его замыслу листовка должна была представлять собой факсимильно воспроизведенное письмо какой-то немки мужу на фронт. Письмо это якобы не дошло до адресата, потому что мешок с немецкой почтой попал в руки советских бойцов. В своем послании к мужу тоскующая по мужской ласке простая немецкая женщина жаловалась на засилье присланных в страну сотен тысяч итальянских рабочих, гастарбайтеров, наводнивших Германию и не дающих прохода слабому полу, особенно блондинкам. Она жаловалась на двух своих подруг, не устоявших перед натиском черноволосых пришельцев, и в то же время едва ли не оправдывала их - ведь таково неизбежное следствие длительной разлуки даже с любимым мужчиной. Письмо было написано нарочито бесхитростно, но именно трезвость и рассудительность этой вымышленной женщины должны были пробудить в душе каждого нем-ца-фронтовика ярость и жажду мщения итальяшкам за свое поруганное мужское достоинство. Мол, пока мы тут сражаемся, наших жен...