Записки случайно уцелевшего

Он начал с того, что прочел мне вслух только что написанное и ставшее вскоре знаменитым «Жди меня». И нет ничего удивительного в том, что под знаком этого стихотворения и прошел потом весь вечер. Серова была тогда в Свердловске. Там же, если не ошибаюсь, находился тогда на излечении раненый Рокоссовский, которому, по слухам, она оказывала какие-то знаки внимания. Костя ревновал и опять-таки, как мне кажется, был рад хоть в какой-то мере испытать это вдруг приоткрывшееся ему чувство.

Мы касались в той долгой беседе самых разных материй и обменивались самыми разными новостями, но как-то так получалось, что то и дело возвращались все-таки к теме «жди меня». И так все шло до тех пор, пока в дверь не постучал правдинский киномеханик. Он пришел сказать товарищу Симонову, что фильм «Девушка с характером» (где Серова играла главную роль) он раздобыл и может сейчас его для товарища Симонова прокрутить - пусть он спустится в кинозал, оборудованный внизу, в бомбоубежище.

Костя не позвал меня с собой - он прямо сказал мне, что хочет смотреть картину в одиночестве. И в то же время он, по-моему, был доволен, что теперь от меня об этом станет известно людям.

Поскольку судьба и потом не раз сводила меня с ним в самых разных обстоятельствах, еще несколько слов о Константине Симонове как социально-психологическом феномене.

Близкой дружбы между нами никогда не было, но приятельские отношения длились довольно долго. Пожалуй, вплоть до его публичных выступлений с трибуны в качестве секретаря Союза писателей, дай в печати - выступлений, клеймящих сначала «крити-ков-космополитов», а затем и «убийц в белых халатах». В обоих случаях Симонов принял деятельное участие в одной из самых отвратительных кампаний, когда-либо проводимых партией. Иначе говоря, мы общались до тех пор, пока он сам не обмазал себя с головы до ног, всю свою столь респектабельную фигуру дерьмом юдофобства. Это он-то, поэт-антифашист, пламенный певец интернационализма, автор благородных стихов об испанской войне, написанных им еще в студенческие годы и сразу прославивших его. Разумеется, погромные выступления Симонова были абсолютно неискренними. Юдофобство и в 1949 году, и в 1952 году было ему совершенно чуждо, но факт остается фактом. И говорил, и писал то, что тогда требовалось.

Мы познакомились еще в 1936 году, когда Симонов уже заканчивал Литинститут и быстро, на глазах набирал литературную известность. Тогда я сразу к нему потянулся, однако почему-то нашим отношениям всегда не хватало тепла. Вопреки привычному студенческому обиходу мы, как я уже говорил, даже не перешли на «ты», хотя нередкие общие застолья, казалось бы, должны были тому способствовать. И все же взаимное уважение связывало нас все последующие годы. Мы часто встречались и вне дома Герцена и обычно считались с мнением друг друга, особенно когда дело касалось литературных суждений или репутаций многочисленных общих знакомых. И все же задушевности в наших отношениях так и не возникло, наверно, потому, что уже тогда тому препятствовало наше слишком различное «литературное положение». Я еще долго оставался никому неведомым начинающим литературным критиком, в то время как Костя стремительно «входил в моду» и становился самой заметной фигурой советской предвоенной поэзии.

Помню, как в одной аудитории института (было это году в 38-м) Симонов читал для студентов-одно-кашников только что написанную им поэму «Ледовое побоище». Наш общий институтский товарищ

ЖеняЕвгенъев, выступая после других участников обсуждения, как бы подвел итог общему впечатлению от услышанного.

- Не далек тот день,- сказал Женя, - когда мы все, здесь присутствующие, будем гордиться тем, что учились вместе с Костей и запросто общались с ним.

Честно говоря, мне столь панегирическое суждение уже в то время показалось чрезмерным. И когда Костя осведомился о моем мнении относительно «Ледового побоища», я не нашел ничего лучшего, чем сказать автору то, что думал.

- Мне почему-то кажется, что вы скоро измените поэзии ради прозы,- убежденно заявил я тогда Косте, чем, как потом выяснилось, немало его огорчил, даже обидел, как признался он сам.

И хотя время вскоре подтвердило правоту моего предположения, Костя тем не менее надолго запомнил мои слова, считая их проявлением моего прямого недоброжелательства к нему. Наверно потому, что оказался прав и Евгеньев. Уже очень скоро о Костиной поэзии как-то разом заговорила вся советская критика, и сама личность Симонова стала приобретать небывалую по тем временам популярность.

Чтобы писателя узнавали в лицо на улице, как Бернеса, например, такого, пожалуй, тогда не было со времен Есенина и Маяковского. А тут даже в троллейбусе можно было услышать такой примерно диалог:

- Сейчас на улице Горького видел Костю. Он, оказывается, усики отпустил.

- Да, а ты что, не знал?

Или что-нибудь в этом роде, причем именно так -фамильярно (без фамилии!). Но кто же не поймет, что речь идет о поэте Симонове.