Записки случайно уцелевшего

Но тогда в здании «Правды» он еще не сложился как тип советского литературно-партийного сановника, и мы разговаривали по-приятельски, «на равных», и, может быть, потому-то так прочно отложился в памяти и последний мой откровенный разговор с ним через много лет. Это уже совсем иные, «хрущевские времена».

Мы сидим с Костей у общих знакомых и разговариваем о литературе за рюмкой. Я упоминаю фамилию Солженицына, потому что только что прочел его «Жить не по лжи», и говорю о нем как о современном властителе дум.

- Нет, Боренька,- решительно возражает мне Костя. - Ваш Солженицын на поверку ничем не лучше Софронова.

Естественно, что после такой реплики наша идеологическая дискуссия прекращается сама собой. И наше дальнейшее общение - тоже.

И все же теперь, уже в 90-е годы, я часто мысленно возвращаюсь к фигуре Симонова, к поучительности его биографии. Как бы там ни было, он - фигура трагическая. Трагедия Симонова в том, что судьба определила ему уже в молодые годы стать фаворитом тирана. Роль, что ни говорите, нелегкая, особенно если фаворит действительно, как Симонов, был в высокой степени одарен и ярок. Более того - добр и великодушен.

Но быть любимчиком, точнее сказать, литературным комиссаром при столь капризном, невежественном и своенравном деспоте -роль незавидная и до чрезвычайности опасная. Легко ли постоянно, и днем и ночью, на людях и дома непрерывно ощущать на себе придирчивый взгляд своего господина? Ведь это значит подчинить себя, свои вкусы и желания, свои убеждения всегда неожиданным прихотям хозяина. Вечно стараться угадать эти прихоти заранее и не допустить ни малейшего промаха в своем поведении. Более того, вовремя сигнализировать о промахах чужих, неизбежных в обширном литературном хозяйстве такой великой державы, как Советский Союз.

Кроме того, феномен широкой известности, кото-< рой пользовался Симонов, можно сказать, всенародной славы, в те сталинские времена таил в себе нешуточную опасность. Ведь Сталин не любил людей успеха и приучил свой аппарат относиться к личностям заметным, преуспевающим, стремительно делающим карьеру (в любой области) предубежденно и недоверчиво. Словно он ревновал свою непомерную славу к любому другому удачливому деятелю. Слишком много способных ярких людей поплатились в те годы жизнью за свое стремительное выдвижение.

И Симонов, став фаворитом вождя, не мог не ощущать этой опасности. Он-mo хорошо понимал, сколь нерасторжимы с его литературной карьерой смертельный риск и постоянная угроза монаршей кары, В такой близости к вождю народов легко было внезапно воспламениться и заживо сгореть. Какая уж там свобода творчества в состоянии постоянной боязни сделать неверный шаг. Костя был блестящий и смелый военный журналист, но эти навыки в Кремле ничего не стоили, тут требовались исполнительная покорность и молчаливое согласие. А главное -придворный нюх.

Но тогда, в декабре сорок первого года, он был для меня всего лишь институтским товарищем, с которым было радостно встретиться и поделиться пережитым в первые месяцы войны. После той встречи я, в сущности,редко думал о личности Симонова, пока в 1953 году мне неожиданно не напомнили о нем, как ни странно, на Лубянке. Однако об этом ниже.

В феврале вернулась из Казани моя жена. Тогда же вернулся из эвакуации и тесть. Поскольку наша комната была повреждена зажигалкой, жена поселилась у отца на Сивцевом Вражке. Меня она, конечно, навещала, порой даже вопреки правилам внутреннего распорядка и распоряжениям Железнова оставалась ночевать в моей насквозь промерзшей правдин-ской берлоге с огромным затемненным окном, в которое нещадно дуло.

Первая военная зима, невероятно холодная и голодная, подходила к концу. Здоровье мое заметно улучшилось, и в апреле я подал рапорт с просьбой откомандировать меня в газету «Фронтовая правда» (по представлению того же майора Эделя).

В начале мая сорок второго года я, согласно полученному предписанию, выехал на Волхов. Я снова расставался с Москвой, как потом оказалось, на долгих четыре года.

Вот я и вернулся к тому, с чего начал свое повествование, - к мягкому вагону, к Ломоносу, к своей семейной тайне...

9

Волховский фронт, как, впрочем, и Северо-Запад-ный на юг и Ленинградский на север от него, не отличался подвижностью. Это был фронт застойный, где линия нашей обороны стабилизировалась в самом начале сорок второго года и на протяжении двух лет в основном оставалась неизменной. Наступательные операции на Волхове если и планировались, то крайне редко, а следовательно, по части снабжения мы испытали все прелести фронта второй категории.