Записки старика

Будучи еще холостым, он соблазнил девушку, дочь дворового человека в своем смоленском имении Ляхове, лелеял ее, окружил прислугой и, уезжая в Москву, приказал всем своим крепостным беречь и уважать ее. В Москве нашел себе невесту и, чтобы сбыть с рук ненужную теперь мебель, выслал приказ своему бурмистру обвенчать ее со старым крестьянином, обремененным большим семейством от первой жены, неисправным ни во взносе податей и повинностей, ни в работе на барщине, и в приданое снабдил ее лошадью, коровою и 25 рублями денег.

И что же? Бедную женщину побоями и толчками втащили в церковь, не смотря на ее стон и крик, обвели вокруг аналоя[201] и отвезли в деревню к мужу. Едва ли прежде когда помещичья власть доходила до таких безобразий до каких дошла она в смоленской губернии по возвращении Друцкого из Петербурга. Отец несчастной бросился было в Смоленск к архиерею и губернатору: его возвратили под конвоем домой и отшлепали на славу. Жалко было смотреть на саму жертву прихоти, насилия и самодурства: нелюбимая мужем, ненавидимая его семьёй и пренебрегаемая всеми, она в грязном белье и с какой-то тряпкой на голове, сидела у ворот на земле, подпёрши бороду коленями, и обхватив свои ноги руками, смотрела куда-то вдаль так бессмысленно, что при одном взгляде на нее, нужно было сознать, что в этой грациозной даже форме человеческого тела не было уже ничего человеческого.

«Его сиятельство Граф по милости своей обеспечивает ее судьбу, и я благословляю. Чего же тебе еще нужно?» – сказал архиерей отцу ее.

Лучшего ответа от преосвященного Тимофея и нельзя было ожидать.

Избранный дворянством в попечители смоленской гимназии граф стал так помыкать и начальством, и учителями, что те поневоле должны были протестовать против самодурных его распоряжений. Сторону попечителя принял отец предводитель дворянства со всеми своими детками, а противоположную – министерство просвещения. Переписка длилась довольно долго и окончилась тем, что г-н попечитель, сознавши свою некомпетентность, отказался от занимаемого им поста и был сменен.

Венгерская война прошла незаметно. Почтеннейшая смоленская публика, читавшая только одни московские ведомости и не имевшая никакой претенсии к иностранным газетам, узнала о ней потому только, что Кн. Варшавский, пред которым мятежники положили оружие, торжественно встречен государем и награжден фельдмаршальским жезлом.

Зато крымская война едва ли где в других местах России (кроме Москвы) была встречена с таким жаром, восторгом, и почти исступлением.

Вот, в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон[202]
Поражает Русь на карте
Указательным перстом —

Повторялось везде, даже на улицах кстати и некстати. Явились какие-то […][203], а после и Марш смоленского ополчения maestoso e risoluto[204], громкий, трескучий и заунывный вместе. Все это было произведением смоленских виртуозов, и смоляне восхищались ими чуть-чуть не целый год. После как-то про них и совсем забыли. Марш был сочинен каким-то немцем, фамилии которого я не помню, а знаю только, что в то же время он занят был композицией русской оперы «Леший», отдельные номера которой разыгрывались в зале дворянского собрания. Другой немец, капельмейстер и хороший знаток музыки уверял, что в третьем минорном колене смоленского марша в самом деле слышится мотив народного pastorale «ты поди, поди, коровушка»[205].

Смоленска кипел патриотическим энтузиазмом. Только и разговоров было о войне и победах. «Шапками закидаем эту сволочь» – «Шапками вбросим нахалов в море» – «Напрем, ударим, победим!» – «Не нужно нам их вино и шелков, есть свои в Крыму и на Кавказе, а мало их – так есть меды и кислые щи!» – «Вот посмотрим, как эти нищие обойдутся без нашего хлеба» – кричали смоляне и в то же время хлопотали о пособии из казны на прокормление умирающего с голоду народа. Чиновникам (кроме служащих министерства просвещения) выдана была невзачет треть годичного жалования, а крестьян за недосугом позабыли, хотя в запасных магазинах наличного хлеба нашлось что-то меньше нуля, т. е. какие-то отрицательные количества, называемое долгом на помещиках, и значащееся временно на бумаге до появления нового всемилостивейшего манифеста Николая Павловича, который однажды в бытность свою в Смоленске выразился даже так:

– Ежели бы я не был императором всероссийским, то желал бы быть губернатором смоленским.

Особенно эффектны были выборы в офицерские чины ополчения. Кн. Друцкой, стоя перед портретом Государя, говорил пламенную речь, поворачивался и бросался то к портрету, то к публике, размахивал руками, бил себя кулаками в грудь и сыпал самые блистательные фразы, заимствованные из речей героев древней, средней, новой и новейшей истории. Грудной ящик князя оказался с отличнейшим резонансом, потому что кулачные удары в него были слышны на хорах обширного и высокого зала.