Записки старика

Гурский, старый и недужный холостяк и калека (он был без правой руки), из духовного звания, воспитанник нежинских сперва бурсы, а потом лицея, был из тех людей, которые после разных тяжких передряг смотрят на жизнь стоически и относятся к ней саркастически. Не будучи в состоянии позабыть невзгод своего детства и своей юности, он возненавидел духовенство, а ни разу не подвергшись страстным ласкам женщины, сделался циником во взгляде на семейные отношения. Одаренный недюжинным поэтическим талантом, он всю горечь, накипевшую у него на сердце, излил прозою к своим знакомым и стихами в сатире «Попияда». Попияда эта состояла из 4-х песен, не уступающих по объему песням Илиады или Энеиды, и в ней картинно и, можно сказать, с фотографическою верностью представлен отвратительно грязный, и в физическом, в нравственном отношении быт тогдашнего темного сельского духовенства. Особенно комична обстановка этих картин. Там тараканы собираются сделать нападение на объедки пирога, оставшегося на столе, тогда как духовные отцы лежат в невменяемом состоянии после пира в престольный праздник, одни вокруг стола, а другие и под ним. В другом месте подгулявший поп не на шутку объясняется в любви глупейшей бабе дьяконице уморительным церковно-семинарским языком, совершенно ей непонятным. Полнолуние ошкицировано двумя стихами:

«Луна раздулася, как поп
После попойки погребальной».

Так и кажется, что она лопнет. Описание же ночной тиши невольно хочется дочитать шепотом только, и даже мысленно, не произнося ни слова. И что же, как она прерывается?

«Лишь сонный батрак на печи
Трещит в зените и надире!»

Сам Гейне не сумел бы безжалостнее разбивать свои сладостные мечты!

Попияда, как всякое сочинение, не могущее явиться в печати, списывалась в тысяче экземпляров. Все читали ее и все знали ее автора. Кто-то поднес ее преосвященному Тимофею. Тот в простоте духа хотел предать сочинителя анафеме в амвоне, но никак не мог, к чести жителей Смоленска, узнать его имени, хотя оно было хорошо известно даже секретарю консистории Богдановскому, полнейшему распорядителю как смоленскою епархиею, так и самим архиереем. Жалко, если списки Попияды затерялись, со временем они могли бы быть ценным материалом для бытовой истории.

Гурский по наружности был очень неказист. Безрукий, сутуловатый, сутулый, подслеповатый, он имел еще и лицо очень непрезентабельное – точь-в-точь какой-то непротрезвляющийся пропойца, тогда как он никогда не только никакого вина, но даже и пива не употреблял ни капли. Попечитель Назимов никак не мог разувериться, что он не пьяница, и бедный Гурский ни за что ни про что был у него на худом счету. А между тем он был ловким, ласковым и ответным педагогом. Ученики любили его, хотя вместе с тем и боялись: его саркастические похвалы были для них одним из строжайших наказаний.

Выдающейся личностью из среды учителей был преподаватель математики Синявский, но как деятельность его светло высказалась на другом поприще и только в последствии, то об нем расскажем после.

Строение гимназии было ветхое, полуразрушающееся, сырое и нисколько не приспособленное к своему назначению. В нем помещались вместе же и благородный пансион, от чего теснота была страшная. Пансионская больница очутилась в деревянной надворной избушке. Библиотека и физический кабинет в деревянном казенном доме, за мостом и женским монастырем, в полуверсте, ежели не более, от главного корпуса. Директор жил в особенном деревянном домике, где помещалась и гимназическая канцелярия, и инспектор занимал 2 или 3 комнаты при библиотеке, за горами и долами. А тут, к несчастью, первые три класса, по многочисленности, делились на два параллельные отделения. Про вентиляцию и помину не было, и в самом сборном зале нижнего этажа сернистый аммиак сильно действовал на органы обоняния. Прошло более 10 лет, как богач Аничков, умирая, завещал сумму, очень достаточную для постройки нового и в большом размере здания для гимназии и пансиона при ней, но обстоятельства наследники его как-то запутались, и едва-едва нашлось у него наконец средство исполнить завещание отца. Место избрано бойкое и прекрасное, вблизи городского сада, называемого блоньем, губернаторского дома, площади с памятником 1812 года и королевской крепости. Все уже было заготовлено, как вдруг получено известие, что сам Государь Император хочет заложить краеугольный камень новой постройки при своем проезде старосмоленской дорогой из Москвы в Варшаву. Из окружного московского управления сейчас же ассигновалась незначительная впрочем сумма для замазки и окраски ветхой полуразвалины, с предписанием как моно поспешнее привести ее в более казистый вид, потому что Александр Николаевич обращает особенное внимание на учебные заведения. Видно, судьба всех государей такова, что им никогда не приходится видеть гадость в подлинном ее безобразии. Подмалюют, пригладят, раздушат, и гадость сойдет с руки преблагополучно.