Записки старика

– Государь! Мы прольем последнюю каплю нашей крови и ляжем костьми, защищая тебя и отечество! – кричал он с грудобитием, обращаясь к портрету.

– Заложим жен наших и детей, и пойдем поголовно, стар и млад, – говорил он, повернувшись к дворянам, как будто жен их и детей взял бы кто-нибудь в заклад, и будто они нужны кому-нибудь, хотя бы даже Ицке Закошанскому.

– Иду, государь, иду! А за мною все доблестное смоленское дворянство! – это к портрету.

– Дети мои! Как же мне расстаться с вами! Нет! Я останусь здесь оберегать ваших жен и детей! – это к любезнейшим детям-дворянам.

И последнее желание его исполнилось – он остался. Начальником ополчения смоленской губернии избран старый генерал Гернгросс, а смоленским уездным командиром – поручик граф П. П. Букегевден.

Последний, подражая Александру Великому, Аннибалу и Суворову, вел свой отряд, идя пешком, спал на сырой земле под шинелью только, питался однако же пищею со всеми ополченцами, и, едва вышел из границ своей губернии, заболел тифом и умер.

– Уж слишком дурил, – говорили все его поклонники и знакомые.

– Когда не дюж, не берись за гуж! – прибавляли другие, и только очень немногие сказали короткое, но сочувственное «жалко!», на которое по всей справедливости он все-таки заслужил.

По поставке ополчения и выходе его, Смоленск, как будто сваливши гору с плеч, успокоился. Мало его занимали известия из Севастополя, день ото дня худшие и худшие. Вступление на престол Александра Николаевича и парижский мир несколько однако же его расшевелил. Радостно поздравляли смоляне друг друга с окончанием войны «Да ну ее, опротивела!» – говорили с омерзением прежние ретивые охотники до медов и кислых щей.

Явились обратно и ополченцы.

– Где же вы были?

– А в Бендзерах.

– Что там делали?

– Да стояли там.

– Только-то?

– Ну! И работали – муку рубили.

– Как?

– А топорами.

– Что же, и эту муку ели?

– Нам-то не досталась – гвардия съела.

В Москве тогда производился суд над Затлером и Вердеревским, и потому дальше не нужно было спрашивать.

Прошли через Смоленск в Москву и севастопольские герои с генералом Липранди, тем самым, про которого его же солдаты пели:

А Липранди: «Нет-с, аттанде,
Уж я не пойду.
Ведь там умного не надо,
Так пошли туда Реада,
А я погляжу!»

– Что, каков теперь Севастополь? – спросил я тамбур-мажора, поставленного на 3 дня в дом, занимаемый мной.

– Да как вам сказать, ваше благородие, видали когда-нибудь огород, изрытый свиньями? Вот вам и Севастополь.

– Метко и картинно, брат, выражаешься.

– Поверьте, что так, ведь я мог хорошенько приглядеться.

– Верю, верю.

VI

Все, что думало и чувствовало по-человечески, скопилось в училищном ведомстве смоленской гимназии. И начальники, и учителя, были люди большей частью молодые, только что окончившие университетские курсы, со светлыми идеями в голове и с теплым человеколюбием в сердце. Понятно, что дух крепостничества, обуявший всю местную дворянскую интеллигенцию, отчуждал их от себя с ненавистью и презрением. Когда смоленское дворянство испрашивало пособия у казны по причине голода и чрезвычайной дороговизны, учителя гимназии были исключены из числа чиновников по настоятельному совету предводителя Друцкого, а попечитель Букегевден стал присылать в гимназию свои распоряжения с требованием исполнения их точь-в-точь как к бурмистру и старостам в своем имении.

Попечителем московского учебного округа был тогда генерал Назимов[206], добряк в душе, но в высшей степени бестолковый в деле управления учебной частью. В одно из своих посещений Смоленска он наивно проговорился: «Господа! Образование и наука – дело второстепенное, прикладное. Главное – порядок, повиновение и субординация!» Не было почти дня в Москве, чтобы не явился разносившийся по всему городу анекдот о нем. То он приказывал провести диагонали то у него гипербола съедала в сутки 300 пуд сена и проч., проч. до бесконечности. Надеяться на его заступничество было бы крайне неосновательно, оставалось одно – бороться собственными силами, твердо отстаивая свои права, и разумно подыскивая средства защиты.

Не у всех хватило на то энергии. Учитель математики Елемев переехал в Петербург, где потом нашел для себя отличное поприще службы в комитете об улучшении быта крестьян, под руководством генерала Ростовцева. Сам директор-философ покоя ради нахлопотал себе перемещение в другое ведомство и уехал. Оставшийся инспектор Петр Дмитриевич Шестаков должен был в то время заступить место директора и даже эконома при гимназическом пансионе. А тут нужно еще было вести к концу распрю с Букегевденом. Храбро и стойко повел он дела гимназии. Букегевден принужден был отказаться от попечительства, и сам Назимов после долгого колебания назначил директоров все-таки Шестакова, которому этого было достаточно, чтобы самому стать и поставить весь персонал учителей на незыблемой почве легальной независимости от капризных настояний сословия, мечтавшего прибрать в свои руки всех и вся.