Записки старика

Диньков, Витанов и Тенов были три чрезвычайно разношерстные личности. Общего между ними, кроме того, что они болгаре, ничего не было. Даже и того расположение, которое невольно связывает земляков на чужбине, я за ними не приметил. Вообще они сносились между собою очень недоверчиво и крайне несочувственно.

Старший из них, юноша лет 19, с пробивающимися усиками, Георгий Диньков, был сын солунского[228] богача, имевшего коммерческие сношения с Гермополисом, Марселью и даже Ливерпулем, погерченца (как занявшегося торговлею) и даже потурченца (потому что был в самых дружественных сношениях с Садык-Пашою, т. е. с М. Чайковским[229], командиром гнат-казаков). Он поступил в Афинах в военную службу прямо в гвардию королевы эллинов, но пробыл в ней недолго, пырнул кинжалом своего командира и бежал восвояси, где, однако, не мог жить явно, и должен был скрываться. Это не составляло для него большого затруднения, т. к. близ Солуни есть горы, а в горах ускоки[230], имеющие своих агентов не только в каждом городе, но чуть ли не в каждом селении. Отец Динькова был в больших хлопотах, что делать с любезным и вдобавок единородным детищем, и куда сунуть его. Как вдруг явился как deus ex machina[231] к чадолюбивому батюшке Рачинский с предложением отправить сынка для образования ума и сердца в Россию. Предложение было принято с восторгом, выразившимся материально значительною суммой, отпущенной на столь благую и высокую цель. Чрез Балканы явился Диньков в Варну, а оттуда без всяких затруднений вместе с другими под эгидою консула прибыл в Одессу.

Другой, лет 17, Витанов был сын какого-то духовного лица. В детстве занимался чисто народною профессией, т. е. пас свиней, потом поступил в какое-то католическое духовное училище, откуда отец взял его поспешно, боясь, чтобы он там не сделался понямченцем. Он был суеверен: упыри и вилы (русалки) дополняли его богословские сведения, и любил говорить много, переливая из пустого в порожнее, по привычке всех недоучек, считающих себя мудрецами среди темных, безграмотных и развесивших уши слушателей. И физиономия его, и цвет волос (он был блондин) изобличали в нем какое-то неюжное происхождение, а хитрость, пробивающаяся в каждом его слове и взгляде, еще сильнее отличала его о то всех болгар.

Третий, Тенов, лет не более 14, был истый сын народа со всеми хорошими и нехорошими качествами. Застенчивый, скромный, тихий и молчаливый, он редко вступал в разговоры даже со своими земляками, а плохо владея русским языком, еще меньше с кем бы то ни было из посторонних. Умственные способности его были небойкие, но старательность и усидчивость чрезвычайные. Он был круглой сиротой и сношений с родиной у него никаких не было.

У покойной жены моей была особенная страсть, которой я часто потешался и любовался – это накормить каждого родным его блюдом. Приедет кто из Варшавы и на столе непременно явятся фляки, из Малороссии – галушки и вареники, из Литвы – колдуны, из Белоруссии – кулага. Она кормила пленных турок мамалыгой и пилавом, а заезжих итальянцев – макаронами и полентой. Испанца, приехавшего с М.И. Глинкою[232], попотчевала яичнецею с чесноком на деревянном масле, которое тот с умилением съел, запивая хересом, целую большую сковороду, и потом более часа, т. е. во все время переваривания этой отвратительной яичницы не мог оторваться от рояли и варьировал на всевозможные лады родную свою хоту арагонезу[233].

На другой день пребывания болгар в моем доме пилав, маслины и стручковый перец за обедом, и кофе после обеда произвели на них подобное же действие. Они бросились целовать руки у моей жены и стали звать ее с тех пор момкой[234], а дочь мою – госпожанкой[235].

В первое воскресение я им заявил, что они, ежели желают, могут идти к обедне в любую церковь с условием только не разлучаться в разные стороны и по окончании богослужения возвращаться домой. Им очень понравилось, что я предоставил это дело их воле.

Чрез несколько дней Диньков и Витанов обратились ко мне с просьбой дозволить им написать письма к родным в Турцию и к товарищам в Москву.

– Пишите, сколько вам угодно. Вот вам почтовая бумага и куверты. Только потрудитесь сами относить на почту, – сказал я.

– И нам можно писать по-болгарски? – спросил Диньков.

– По-китайски даже, если умеете, я ведь не стану читать ваших писем. Вот вам еще сургуч и печать. Только надпись на куверте чтобы была написана четко и правильно, ежели хотите, чтобы письма ваши доходили по адресу.

Через полчаса Витанов опять спросил меня, можно ли им будет получать письма к ним под моим адресом.

– Извольте, но на куверте должна быть надпись «для передачи» такому-то.

– А без этой надписи нельзя?

– Без надписи я поневоле распечатаю письмо, писанное не ко мне, а это, согласитесь сами, не совсем хорошо и даже некрасиво.

Вследствие этого я вскоре стал получать письма к ним из Солуни, Тырнова, Одессы, Киева, Москвы, и, как помнится, одно из Петербурга.