Записки старика

Настало общее молчание, которым пользуясь и я, заглянул в газету. Так! И дышать легче, и в глазах посветлело! Но что же предо мною воочью?

– В каторгу мерзавцев! – со свистом прогнусил Клачков.

– Не к декабристам ли в помощь? – спросил насмешливо Шервуд.

– Повесить всех до единого! – громко возопил Азанчеев. – Что та каторга? Сейчас же к князю Михайлу Васильевичу.

Он схватил костыли и, не простясь ни с кем, зашагал в переднюю и уехал к отцу Друцкому.

Словечки «польская интрига», послужившие московским ведомостям, а за ними и другим газетам балансиром при [прижских] на туго натянутом канате тенденции, и при производстве иногда очень ловких, а иногда и безобразных сальто-морталей, изобретены и в первый раз произнесены были Яковом Федоровичем Азанчеевым, а не московскими ведомостями, и в Смоленске, а не в Москве. Святая истина требует от меня заявления этого факта во всеуслышание с подробным изложением всех обстоятельств, сопровождавших его. Fiat Justitia![244]

Чрез несколько дней новый удар: петербургское дворянство подало такой же адрес! Почва под ногами крепостников зашаталась.

А тут выступили еще и тверичи, да махнули так ловко, что их безумные (по-тогдашнему) мечты могли осуществиться только в конце всех реформ Царя-освободителя. Когда их арестовали и развезли по местам не столь отдаленным, проблеск надежды на лучшее будущее, засиял на лицах смолян.

– Тверичи – вечные враги Москвы и ее порядков. Они всегда тяготели к Литве. – Изрек кн. Соколинский с важностью компетентного историка.

Несколько перед тем в Ковенской губернии по инициативе епископа Волончевского[245] образовалось общество трезвости и, расходясь во все стороны, пододвигалось к смоленской губернии. Министр М.Н. Муравьев прислал строжайшее предписание в палату государственных имуществ об восприпятствовании всеми возможными средствами распространению этого вредного и непозволительного направления между казёнными крестьянами.

Вот и нашлась же устойчивая точка опоры для противодействия всем неприятным для крепостников новшествам. В сердцах смоленских помещиков взыграла опять уверенность в непоколебимости их прав и привилегий.

– Муравьев и Панин[246] за нас! Пусть толкуют, сколько кому хочется, а на деле выйдет шиш, – говорили они с полною уверенностью в прочности своего положения.

Недолго однако же продолжалось это убаюкивание себя надеждами. Пришло высочайшее повеление составить из административных членов и депутатов от дворянства комитета для улучшения быта крестьян и освобождения их от помещичьей власти.

«Поникли головы и протянулись лица!»

В дворянских собраниях сотня крепостных душ мужского пола (женская не считалась за человеческие) давала право голоса дворянину, владеющими ими. Мелкопоместники должны были соединяться в группы суммою во сто душ, и избирать из себя одного, которому вручался шар при общей баллотировке. Понятно, что голоса их шли постоянно в пользу крупнопоместника, а сами они никогда не были баллотированы в какую-нибудь почетную должность. Но в такой комитет, который экстренно учреждался по высочайшей воле, и в котором нужно было не только заседать, но и работать головою, неизбежно понадобилась и мелюзга. И что же вышло?

Лондонский «Колокол» Герцена, зорко следивший за всеми фразами комитетов, вдруг выразился:

– В Смоленской губернии отозвался только один человеческий голос, и голос этот был мелкопоместного.

Вполне справедливо: это был голос Синявского, владельца чуть ли не 7/3 души.

Никанор Вас. Синявский, дворянин Смоленской губернии и уезда, воспитывался же в Смоленской гимназии и потом в московском университете. По окончании курса со степенью кандидата он определился в смоленскую гимназию учителем математики. Тихий, скромный, и даже застенчивый он, в случае надобности оказывался стойким, упругим и твердым в раз избранном направлении. Молчаливый в светском обществе, он, когда дело потребовало точного и подробного разбора, умел так многосторонне рассмотреть его, так последовательно вникнуть в самую сущность его, и так красноречиво изложить свои мысли и взгляды, что противоречить им не оставалось никаких шансов. Любимый всеми за мягкость характера, он кроме того привязывал всех к себе юношескою теплотою гуманных чувств, вынесенных им из студенческой среды и не успевших еще охладиться мертвящею средою гражданской официальности.

Мелкопоместные дворяне избрали его одним из своих депутатов, а тузы, рассчитывая на его умственные способности, трудолюбие и уступчивость, нашли в нем нужного в текущих обстоятельствах работника, и он их же баллотировкою был избран в члены комитета, оставил службу в гимназии, и с жаром предался новой излюбленной им работе.

– Без самопожертвования ничего невозможно сделать у нас для пользы общей! – говаривал он часто и работал в комитете, как говорится, за десятерых, борясь в то же время с дикими и безобразными выходками заклятых крепостников, никак не могших расстаться с вошедшими в кровь и плоть их взглядами на человечество.