Записки старика

На другой день Жинжифов с товарищем явился в назначенный час и отрекомендовался мне именем Райко, т. е. тем, которым он подписывался в письмах ко мне, в бытность мою в Смоленске. Я невольно спросил, почему же братец его, Ксенофонт Иванович, посетивший меня вчера, не соблаговолил прийти вместе с ним.

– У меня нет никакого брата, и это карточка моя, – ответил он с каким-то смущением.

– Да, ведь вы – Райко Иванович?

– Точно так, но все-таки я должен зваться и подписываться ненавистным мне греческим именем Ксенофонт. Только между своими я Райко.

Я стал в тупик, но дело объяснилось вот чем. В церковных русских святцах нет имени Райко, и на этом основании славянин Райко по настоятельному требованию должен был официально фигурировать под греческим именем Ксенофонта.

В этот же вечер я узнал Жинжифова вполне. Он был со мною откровенен. Идеалами его, как истого народника были: равенство прав, вече – рада – сейм – скупчина[256] с общею подачею голосов. Болгарию свою любил он всею душою, любил ее загнанный народ и готов был за него пожертвовать не одною только своею собственною жизнью. К туркам питал более презрение, нежели ненависть, но фанариотов готов был хотя бы до последнего всех перевешать. После, именно по случаю бегства Лангевича[257] за границу, я слышал от него слова:

– Дельно полякам! За что они не послушали Мерославского[258] и не перевешали панов своих угнетателей.

Тут, кажется, не нужны никакие комментарии.

И странную комедию сыграла судьба с этим человеком: он умер, не дождавшись освобождения своего отечества, и умер Ксенофонтом и преподавателем греческого (!) языка.

Чрез несколько дней я обещал быть в собрании болгар.

Там было около 20 молодых людей, встретивших меня очень радушно (что мне бесконечно понравилось) и почтительно (что меня вводило в какое-то неловкое положение). Вскоре однако же я сумел приобрести общее дружеское расположение всех присутствующих. Мне очень понравилось, что они между собою непременно говорили по-болгарски, и только с одним мною, в виде исключения, должны были объясняться по-русски. Жинжифов тут же прочел свое новое стихотворение, и оно понравилось всем. Меня расспрашивали о болгарах смоленских, о Рачинском, и очень возмущались поступком Динькова на железной дороге.

– Погерченец! – было окончательным решением одного, по-видимому, старшего как летами, так и значением, болгарина.

– Погерченец! – повторил за ним весь наличный хор.

Был тут один серб и один черногорец. Серба нельзя было отличить от прочих, но черногорец поразил меня и своим телосложением и физиономиею. Атлет с сильно откинутым назад челом, горбоносый, с сильно выдавшимися вперед бровными дугами, черноволосый и черноглазый, с длинными висячими усами и торчащим между ними выбритым подбородком, он показался мне вышедшим из рам, в галереях старопольских домов, каким-нибудь Жолкевским, Кмитою, Замойским и пр. Удивительное сходство! И когда бы подбрить ему голову, оставить только на макушке чупрыну, то, верно, в каком-нибудь доме нашелся бы самый сходный портрет виденного мною сына Черной Горы.

Пропели несколько народных песен. Мне понравился марш, смахивающий несколько на марсельезу. Угощение. Как и следовало, состояло из чаю и табаку. Разошлись мы по домам уже за полночь.

Не более как через неделю, явилась к моей жене молодая, не более 16 лет, болгарочка. Она привезла с собою для передачи мне «Болгарский сборник», только что вышедший тогда в Москве. Книжечка была в изящном переплете и с надписью «от московских болгар». При первом свидании с женою девушка хотела поцеловать у нее руку, как момке. Это ей не удалось. Жена обняла ее и сперва поцеловала в голову, а потом в щечку.

Она воспитывалась в каком-то княжеском или графском доме, и была вывезена, кажется, из Кишинева. Милая и бойкая, она очень понравилась моей жене, и после когда, хотя изредка, посещала нас, была сердечно принята и обласкана ею.

Однажды я, выходя из своего кабинета, был поражен неожиданной картиной. В гостиной жена моя сидела в кресле и держала в объятиях болгарочку, припавшую лицом к ее груди и, видимо, рыдающую. Встретя какой-то умоляющий взгляд жены, я отступил и вернулся в кабинет. Девушка уехала, провожаемая женою, не видевшись со мною. На вопрос «что там у вас было, и чего она плакала?» – жена отвечала мне:

– Тоскует, бедняжка, по родине, и неудивительно: на чужой стороне и среди чужих людей!

– Так зачем же эти чужие люди завезли ее на чужую сторону?

– Спроси у них, и едва ли они сами знают это.

В самом деле, любопытно было бы услышать от этих благотворителей ответ на этот вопрос.

Говорят, что болгары, воспитывавшиеся в России деятельны, энергичны, храбры, но не благосклонны к русским. Должно быть, и благотворить нужно с умением, а его что-то не видно ни в комитетах, ни в частных домах.

III