Записки старика

Целый два дня я осматривал Москву и показывал ее жене. На мой взгляд, все-таки сама она очень мало, или, лучше сказать, не изменилась нисколько. Правда, над рекою, воздвигнулся огромный и с огромным блестящим куполом храм Спасителя, за мостом выросла Кокоревская гостиница, в соседстве с высочайшею колокольнею при малейшей церковке; пожар много способствовал к украшению театра, дома Пашкова реставрированы, и один сделался новым корпусом университета, а другой четвертою гимназиею (вскоре Румянцевским музеем). Явились станции железных дорог, Николаевской и Нижегородской, и даже конка – из рядов, к бирже и на Покровку, а газ стал освещать хотя только магазины и трактиры. Но я рядах стояли такие же зазывальщики и визгливо кричали проходящим: «Чай, сахар, кофе; сукна, материи, полотно; платки, шали, бурнусы; сапоги, туфли, башмаки; сюртуки, жилеты, брюки» и пр., и пр., и пр. «все хорошие». Сидящие за прилавками коммерсанты также прохлаждались чайком у самоварчиков. В Охотном ряду, у Воронина, блины те же, и курить поганое зелье – табак, так же не разрешается. В Замоскворечье вечером, часов в 8 или 9, когда все ворота и калитки заперты, и цепные собаки спущены, можно не только заблудиться, но даже разбить себе нос или лоб, как это случилось с Меркурием, явившимся к Юпитеру из посылки в серпуховскую часть (Орфей в аду – Оффенбаха). У будок стоят также с алебардами блюстители порядка, и также на Самотеке, Дербеновке и даже самом модном Кузнецком мосту, милые существа ловят и тащат к себе проходящих молодцов.

Без сомнения, все то же и теперь, хотя протекло с тех пор целые полвека. Москва и консерватизм – это les idées inséparables[249].

Представитель московской интеллигенции, профессор и академик М.П. Погодин, хотя и житель не Замоскворечия, не мог не восставать против европейского нововведения освещать улицы газом, и восставал в думе всею силою исторических и народнических доказательств.

12-го числа – св. Татьяны и праздник основания Московского университета. Я отправился в университетскую церковь, виделся со многими прежними товарищами своими, и обедал с ними[250]. Приятно мне было с ними встретиться, радостно и они встретили меня. Несмотря на то, что воспоминания о студенчестве нашей жизни было почти единственною темою, варьированною при разговоре с каждыми отдельно, мне удалось много и очень много узнать нового. Довольно значительное число сотоварищей отправилось уже ad patres[251], иные расползлись далеко по лицу земли русской и нерусской, многие из прежних сорванцов и повес сделались солидными, а некоторые и важничали. Даже несколько прежних тружеников потолстело, почреватело, расплылось, и по всему видно, что изменилось. Были и такие, которые ни по наружному виду, ни по внутреннему содержанию, увы, никак нельзя было узнать. И все это – в 20 лет!

Я радовался одному, что не смотря на приобретенную мною в это время плешь во всю голову, все-таки все сразу узнавали меня. Порядочное число было здесь и с проседью, один или два – совсем седые, плешивых в разных степенях и размерах – много, и несмотря на то, в заключение обеда мы все пропели, или правильнее и справедливее сказать – проревели: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!»[252], совершенно забывши, что мы никак уже не juvenes…

Генерал-губернатором московским был тогда генерал Тучков, обер-полицейместер, кажется, ген. Потапов, попечителем учебного округа – Н. В. Исаков (потом начальник военно-учебных заведений), инспектором студентов П. Д. Шестаков (впоследствии попечитель Казанского округа) – все это люди и parexcellence[253], каких трудно найти даже днем с фонарем. Казалось, лучшего и желать нечего: обстоятельства общие – выше обстоятельств местных.

II

Первый визит, сделанный мне, был Райко Ивановичем Жинжифовым с другим болгарином, фамилии которого теперь не упомню. Они не застали меня дома. Их приняла жена моя и просила вечером на другой день без всяких церемоний побывать у нас. На оставленной карточке была надпись «Ксенофонт Иванович Жинжифов».

Болгары, с очень небольшим исключением почти все были стипендиатами университета, получавшего за их содержание и обучение плату то из кабинета Ее и Его Высочеств, то из славянского комитета, состоявшего под высочайшим покровительством. В комитете это числились и были главными орудователями: Погодин, Вельтман[254], Аксаков, Бартенев[255], и многие другие, носившие не совсем правильное название славянофилов, потому что одни из них (Погодин) были начисто москволюбцы, а некоторые (Аксаков) и монголюбцы даже. Одного только Вельтмана, автора романа «Светославич – вражий питомец» можно назвать руссо-, или варяголюбцем. Общая славянская идея была им неизвестна, или, по крайней мере, игнорировалась ими. Неопределенность понятий и тенденций вела к разладу, и прежде Аксаков, а потом и Погодин, каждый отдельно перессорились с прочими.