Записки старика

Знакомых в Москве нашли мы множество. Кроме университетских товарищей, большею частью семейных, явилась и университетская молодежь, сперва из витебских и смоленских, а вслед за ними и из других местностей. Редко, очень редко обедали мы без 2–3-х гостей студентов, а когда по прошествии полугода и дочь моя прибыла из Вильны, у нас установились по пятницам домашние вечера, на которых никогда не было менее 15 человек. За чтением и пением, музыкой и танцами, чаем и легкою закускою, время проводилось очень приятно, и пролетало так быстро, что гости наши расходились не ранее 2–3-х часов утра. О картах не было и помину, и любители игры редко являлись к нам.

Студенты уже были без мундиров: некоторые только на последних курсах донашивали свою форменную оболочку. Казеннокоштные сделались стипендиатами, и жили вне университета, на частных квартирах, по своему выбору. Бриться и стричься под гребенку не считалось обязанностью. Голохвастову, Нахимову и анекдотическому Вл. Ив. Назимову и делать ничего не оставалось бы в университете. Даже введенная последним, любимая им и специальная его наука – шагистика была отменена Horrible dictu![259]

– Когда ко мне является кто-нибудь в мундире своего ведомства, то я и знаю, с кем имею дело, а фрак вводит меня в недоразумение. Согласитесь сами, ведь его может надеть каждый сапожник, – сказал мне Вл. Ив. в 1860, когда я, увы, в черном фраке, явился к нему как к генерал-губернатору во время поездки моей из Смоленска в Вильну.

Студенты разделялись тогда по землячеству на кружки, принадлежность к которым не была однако же обязанностью, подобно германским корпорациям. Кружки эти составлялись почти по необходимости. Молодой человек, приехавший из провинции для поступления в университет, отыскивал прибывшего прежде в Москву своего знакомого, а иногда и родного, советовался с ним, сближался, и часто даже поселялся у него. За ним в том же году или в следующем являлся другой-третий и т. д. Вот и кружок. Сходные, или же одинаковые условия жизни и отношений, связывали их теснее и теснее. Потребности их делались общими, в случае нужды каждый прибегал за помощью к своему кружку. Составлялись из пожертвований и взносов кружковые кассы и библиотечки. Вновь выходившая книга, приобретенная студентом, не переставая быть его собственностью, входила в каталог кружка. Когда владелец ее по окончании курса уезжал, мог взять ее с собою или оставить для общего употребления. Из этих-то остатков составлялись маленькие, но отличные по содержанию кружковые библиотечки, из самых важных и капитальных в науке сочинений. Уезжающий на каникулы студент в случае нужды мог позаимствоваться с кружковой кассы, с обязательством оплатить по возвращении в августе или сентябре. В случае болезни студент был обеспечен лекарствами, а врачей бесплатно было своих ad libitum[260].

Рассматривая каталоги кружковых библиотек, каждый должен был убедиться, что молодежь работала, трудилась и училась не для выдержания экзамена только и для получения диплома. На что студентам нужны были Блохнер[261] и Фейербах, а между тем они не только составляли необходимость каждой библиотечки, но даже явились литографированные переводы их сочинений. Кто же нибудь переводил их и издавал, и без сомнения, не без нужды были деланы эти переводы.

В мое время все это было, но еще в эмбриональном только периоде, а многое считалось и утопиею. А мое время было строгоновское, про которое все вспоминают как об одном из лучших моментов своей жизни. Закон прогресса всегда и везде одинаков: последующее лучше предыдущего.

Не знаю, везде ли также устроились студенты как в Москве. Знаю только, что в Петербурге пробавлялись они и пустячками. Там даже выходила печатная скабрезная газетка «Клубничка», многие статьи которой, судя по содержанию, писаны в Москве, но не получили в ней ходу. По Николаевской чугунке прилетали тоже не в малом количестве листки «Великоросса» и «Земли и воли». Пресловутый редактор Московских Ведомостей и Русского Вестника, М.Н. Катков[262], знал все это очень подробно и молчал, т. е. находил выгодным для себя делом молчать. После Севастопольской войны у нас вдруг повеяло либеральным духом, а широкая русская натура сейчас же понатужилась и захотела превзойти либеральные идеи всех народов. Уж либеральничать так либеральничать, на вскочь, очертя голову! Чего тогда не говорилось и чего не писалось! Вспомнить теперь – и грустно, и смешно.