Записки старика

Потребность учения между тем усиливалась со дня на день и чувствовалась в жизни все назойливее и настойчивее. Число желающих поступить в университет ежегодно возрастало, и молодежь толпами ехала в университетские города. Образцовое устройство кружка, известное и на родине, влекло чуть не всю массу в Москву, и наехало полуголовых (półgłówków) тьма тьмущая. Им советовали приготовиться к поверочному экзамену, не теряя нисколько времени, но известно, что люди этого сорта не слушают умных советов. Они все знают, потому что всему обучались. Историю они знали из руководства Устрялова, географию из Ободовского и т. д. и когда им говорили, что лучше совсем не знать ни географии, ни истории, нежели знать по Устрялову[265] и Ободовскому[266], что по-русски они не выучились, в латыни не смыслят ни бельмеса, что в математике они очень слабы, а в физике совершенные невежды, они не только не верили, но еще и обижались таким дружеским предостережениям. Хуже всех были фармацевты, большею частью удовлетворявшиеся уездным училищем. Этих субъектов, по справедливости, в параллель прочим, надо было звать окончательно безголовыми (acephali).

Настали экзамены – и совершилось избиение младенцев. Воплям, жалобам, стонам и упрекам не было конца. Сильнее всех досталось почтенному и добрейшему профессору О. И. Пеховскому[267], как поляку, который с строжайшею справедливостью и беспристрастием немилосердно castigavit[268] и полу- и безголовых.

– Вы нас погубили, куда нам деваться? – кричали они ему.

– Домой ехать, – отвечал профессор.

– А там что делать?

– Bóty szyć, bóty (сапоги шить, сапоги),[269] – было ответом.

И в один прекрасны полдень в конце августа по рельсам Николаевской чугунки летел вагон III-го класса, сплошь и исключительно набитый будущими bóty szyć.

Некоторые однако же поблагоразумнее остались в Москве с целью усидчивым трудом наверстать прежнюю невольную потерю лет, и кружок пришел им в помощь. Им доставлены были все средства самообразования, и нашлись даже добровольные и безвозмездные руководители и наставники. Вскоре прибыла и новая молодежь, не самонадеянная, и готовая трудиться в поте чела, лишь бы выйти из ненормального положения своего в обществе. Их звали футурами (будущими, подразумевается, студентами).

Футуры входили в кружок студентов без малейшего различия в правах и обязанностях. С присоединением их увеличились средства кассы, но зато увеличился в таком же отношении и расход ее на учебные пособия, для них и годные только.

Десяток (приблизительно) студентов и футуров, живущих по соседству, избирали одного из себя в десятники, как представителя своей общины. Сотник, тоже избранный, представлял за 10 таких десятков интересы более общие. Избирались, кроме того, кассир, библиотекарь и по одному помощнику к ним, а в конце учебного года три члена для всеобщего контроля.

Кончившие университетский курс и остающиеся на жительство в Москве большей частью не выходили из кружка и оплачивали соответствующий своим доходам налог. Богатая библиотека была тут главною приманкою. Но они не входили в счет сотен и десятков и, не имея голоса на сходке, не могли быть избираемы ни в какие должности, от которых, впрочем, каждый принужден был бы отказаться по их обременительности.

Самыми выдающимися сотнями были арбатская и трубецкая. Первая состояла почти вся из молодежи зажиточной, аристократической, князей, графов, любивших жить поприличнее, даже с великосветским комфортом. За то чуть не две трети сбора в кассу кружка уплачивались ими. Труба, напротив, состояла из плебса, пробивающегося со дня на день, жившего по-спартански в каких-то конурах, спавших иногда на соломе, питавшихся по-ирландски – сухим хлебом и картофелем, и при благоприятных только случаях пивших чай или молоко, и в третьей почти части всего своего числа получавших по 5 рубл. из кассы. Трудно ответить на вопрос, спали ли когда-нибудь эти люди? Потому что днем и ночью они трудились, работали, и горячечно суетились. Тут были и библиотека, и касса, и контроль, одним словом, вся внутренняя жизнь кружка. А на курсовых экзаменах, между тем, блистательнее прочих выступали жители Трубы. В числе футуров своих, надобно отметить, сотня эта считала двух графов: Мечика (Мечислава) Вельгорского и Гутю (Густава) Шадурского. Последний все-таки не мог расстаться с рыцарскими замашками, и получил известность в Москве как ярый и неумолимый преследователь жуликов и защитник милых существ на Цветном бульваре.